Меша Селимович - Избранное

В одном из дворов играли свадьбу. Ворота настежь распахнуты, двор полон молодежи, звенит невидимый сааз, кружится коло, слышатся смех, песня, веселые крики.

Ни один человек здесь не знает ни о Рамизе, ни о собрании в мечети, ни о прочих горестях, так и проживут в неведении.

Я бросил на гуляющих мимолетный взгляд, но люди эти долго не выходили у меня из головы. Чтоб вас черт побрал, говорил я. Счастливые, говорил я.

Почему я не такой, как они? Почему я не пекусь о своих делах? Почему меня касается то, что не должно касаться?

Может, я исцелюсь, может, созрею. Когда-нибудь. Не знаю когда.

Не хочу думать о Рамизе.

Сейчас я думаю не о Рамизе, а о том, что будут говорить о нем. Скоро полдень.

Я вошел в мечеть, не вглядываясь в толпу во дворе, и сел недалеко от входа.

Когда мечеть начала заполняться, я мог из своего укромного закутка незаметно наблюдать за всеми; меня же никто, к счастью, не видел, каждый смотрел на входивших последними — мудеризов, имамов, ваизов, важных чиновников и главного судью — тот шел в сопровождении Джемала Зафрании. Джемал, никого не видя, всем улыбался, а кадий прошествовал хмуро, уставясь в воображаемую точку прямо перед собой.

Молла Ибрагим тоже вошел среди последних, направился было в мою сторону, но, заметив меня, остановился и начал искать место получше, прикинувшись, что не видел меня.

Он прав, ведь в самом деле, какое я имею отношение к столь высокому собранию? Люди подумают, что я проник сюда самозванцем или меня позвали по ошибке.

Эти люди — мозг и сила города, и, если бы каким-то чудом крыша мечети обрушилась, город остался бы без головы и потерял бы все свое значение. При всем горе, которое я испытал бы от такой потери, я был бы счастлив, если б мне удалось спастись, хотя бы и в единственном числе,— было бы и впрямь несправедливо разделить судьбу этих именитых людей.

Но мысль эта была продиктована не столько злорадством, сколько растерянностью. С утра я ничего не ел, желудок сводила судорога, в животе урчало, ладони горели. Если придется выскакивать, помчусь прямо по головам людей. Решат, что я убегаю с собрания.

В голову полезли самые безумные мысли. Вдруг сейчас встанет Авдага и скажет, что предлагал мне свидетельствовать против Рамиза, а я отказался. Вспомнит вечер у хаджи Духотины, не забудет о жене-христианке, а уж если возьмется пересказывать, что Тияна наговорила ему вчера, все разом обернутся, чтоб пронзить взглядами это чудовище по имени Ахмед Шабо.

Сам знаю, что это глупости. Авдага со мной мог легко расправиться в одиночку, или Джемал Зафрания, или любой стражник, для этого не стали бы тревожить важных господ. Но возбужденный мозг вел себя, как испуганное животное, которое в страхе шарахается из стороны в сторону, всюду видя врагов.

Зачем меня позвали?

Поднялся Джемал Зафрания и начал говорить. Близоруко щурясь — мне казалось, он смотрит только на меня,— и улыбаясь вежливо, но холодно — вежливо от своего имени, холодно от имени судьи,— он сказал, что по распоряжению почтенного и уважаемого господина судьи, справедливость, мудрость и честность которого известны далеко за пределами нашего города (в этом месте он поклонился судье, тот слушал с каменным лицом, нимало не смущаясь этой постыдной лести), по распоряжению, которое он почитает за честь для себя, он пригласил самых уважаемых людей города на собрание и благодарит их за то, что они пришли. Повод для собрания мелкий и незначительный, но дело очень важное, и он с позволения и по распоряжению почтенного судьи изложит его по возможности коротко, чтобы те, кто умнее его, могли сказать свое мнение. В нашем городе проживал некий проходимец Рамиз, полное ничтожество, утверждавший, что он студент Аль-Азхара, что, безусловно, ложь, а если и правда, то это позор для него, а не для Аль-Азхара. Никто не возражает против его пребывания в городе — наше гостеприимство и дружелюбие всем известны. Никто не возражает против того, чтобы он выступал перед людьми — свобода слова дана каждому, но этот безбожник и невежда осмелился говорить людям такие страшные вещи, которые честный человек и повторить не решится. (И тут же повторил, то ли забыв про свои слова, то ли не считая себя честным человеком, что было, конечно, издержкой ораторского вдохновения, а не искренним его мнением.) Негодяй хулил наши законы, веру, государство, даже самого пресветлого султана! Но как бы это ни было ужасно само по себе, нас созвали по другой причине. Речь идет о более тяжелом и важном деле. Преступник целый месяц изо дня в день отравлял ядом своих речей правоверных мусульман. И никто, ни один человек не оборвал его, не воспрепятствовал этому богохульству, не сообщил властям. (Вот оно! Не те люди его выдали, которым он говорил, а другие, ихние!) Спрашивается, где истинно верующие? Где были и куда смотрели власти? Мы были слепы и глухи и должны это признать; мы все проспали, позволив злейшему врагу говорить народу, что в голову взбредет. А власти, чей долг знать, чем занимаются подозрительные люди, пальцем не пошевельнули. Можем ли мы позволить преступнику оплевывать наши святыни? Можем ли мы допустить, чтоб человеконенавистники отравляли народ ядом своих речей?