Меша Селимович - Избранное

Откуда в нем такая уверенность, о которую разбиваются все возражения? Сколько людей надеялись и ничего не дождались! Но приходят новые и снова верят. Надежда в человеке сильнее опыта поколений, ее не может поколебать неудача других.

Или он готов ко всему, что его ожидает, даже и к смерти? Но разве можно быть готовым к смерти? Или в своем одушевлении он рассматривает ее как непременную часть своего дела, или вовсе не думает о ней? Он способен и на это, он может делать с собой все.

Думает ли он о чем-нибудь другом? Есть ли у него семья, о которой он временами тоскует, друзья, с которыми он говорит про обыденные вещи, девушка, которой он нашептывает слова любви? Или это постоянно пылающий костер, который горит и прогорает, забывая о другом тепле, более доступном?

Я спросил его об этом, чтоб кончить разговор о предмете, в котором я при всем своем к нему уважении не разбираюсь.

Он взял меня под руку и повел в соседнюю пустую комнату. В мечети он не боялся громко говорить о том, о чем другие и думать не решаются, о себе же он мог говорить лишь шепотом, с глазу на глаз, опасаясь, что заснувший Сеид Мехмед вдруг проснется и услышит.

Товарищи у него есть, сказал он тихо, и не один, он с радостью с ними встречается и с горечью расстается, никого и никогда не забывает, с ними он сильнее. И мы с ним могли бы быть друзьями, но ему хотелось бы видеть меня немного иным, я должен стать человеком, я и сейчас человек, только мне не хватает мужества проявить это. Он может полюбить меня и такого, доброго и беспомощного, только вот уважать не сможет. А это полудружба.

Есть у него и любимая девушка, тяжко ему быть с ней в разлуке, любовь их превратилась в вечное ожидание. Но иначе он был бы не он. Брось он все и вернись в свой город учительствовать, сажать розы в палисаднике или картошку в огороде, он не способен был бы и любить по-настоящему и, пожалуй, еще ее винил бы за то, что отрекся от своей мечты. Он все ей сказал и предоставил самой выбирать. Она решила ждать. Тяжкий удел, но прекрасный.

По вечерам, вернувшись из мечети в свою убогую каморку, он закрывает глаза, вызывает ее образ и рассказывает ей, о чем он говорил людям и как жадно они его слушали. (И хотя меня тронуло его юношеское простодушие, в голову мне пришла гадкая мысль, что, быть может, эта далекая девушка, устав ждать, с каким-нибудь более близким и простым парнем шепчется в этот же вечер о более простых и близких ей вещах, чем безнадежная борьба за счастье бедняков.)

Есть у него и родные — мать, вдова, замужняя сестра и брат-кузнец, брат живет с матерью. Отец погиб на дубицкой войне, а он в Аль-Азхаре давал уроки глупым сынкам богачей и жил на это. Хлебнул он тогда горя немало, натерпелся унижений, насмотрелся на измывательства богатеев и муки бедняков, увидел, как плохо устроен мир.

Конечно, понимал он это и раньше — не так уж много ума для этого нужно, но свое предназначение осознал внезапно, словно молния его озарила. До конца открыл ему глаза один дервиш Хамзевийского ордена. Ни правители не нужны, говорил он, ни властелины, ни государство — все это насилие. Нужны люди, которые обо всем договорились бы между собой, простые люди, которые занимались бы каждый своим делом, не стремясь властвовать над другими и не позволяя другим властвовать над собой, и нужна божья милость им в помощь. Дервиша убили, но его слова живут в нем. Все, кроме слов о божьей милости: в ней люди не нуждаются, они и сами со всем справятся.

Жизнью своей он доволен, потому что иначе жить не может. Бывает нелегко, однако к трудностям он привык, брань его не задевает, тюрьма — обычное лишение, побои неприятны, но он молод, выдержит. Тяжелее, когда он вспоминает о матери, брате, любимой, о тепле домашнего очага, о будничных разговорах, которых не ведет годами. Он гонит от себя эти мысли как недопустимую слабость.

Ему хотелось бы и здесь обзавестись другом. Не сторонником и последователем — они у него есть, а настоящим другом, с которым и говоришь иначе, и молчишь иначе, чем с прочими людьми, как бы дороги они тебе ни были. Но дружба не создается, она приходит сама, как и любовь. Он будет рад, если мы станем друзьями.

Я протянул ему руку, меня взволновал его страх одиночества, потребность сблизиться с другим человеком. Своим мыслям он не изменит, но и с ними иной раз бывает пусто и холодно. Не так уж много даст ему моя дружба, однако она могла бы послужить ему внутренней опорой.

Мы вышли на улицу.

Я пригласил его к себе. Мы с женой люди простые, сказал я, и в меру наших сил постараемся, чтоб ему было приятно. Я умолчал, что решил позвать его как-нибудь пообедать, это ему необходимо, похоже, он не часто ест.