Меша Селимович - Избранное

— Знаю.

Память у них хорошая. Обид не прощают. И снисхождения не знают.

Говорит он о них без ненависти, но с усмешкой и презрением. И не потому, что они неотесанны и от них не тем пахнет, а потому что жить не умеют. Своим воображаемым величием и глупостью они способны только нагонять страх и скуку, от чего плохо и им и другим. Малоподвижные, ленивые, неуклюжие, они напоминают слонов и, подобно слонам, неожиданно придя в ярость, крушат все вокруг. Он их так всегда и представляет себе — неповоротливые, на толстых слоновьих ногах, хмурые, глупо тщеславные, никому ничего не прощающие, мстительные, глухие и слепые ко всем радостям жизни. Сравнивает он их со слонами потому, что, на его взгляд, это самые безобразные и нелепые животные. И умирают они так, будто мир рушится, а он стоит себе как ни в чем не бывало. Приходят другие толстокожие, и все. Миром же должны править люди, знающие толк в наслаждениях, умеющие радоваться всему на свете. Тогда всем было бы хорошо. Но такого не случится, потому что они не умеют наслаждаться жизнью. Один-единственный человек среди них исключение. Не толстокожий. Джемал Зафрания.

Я вскинулся:

— Этот всех переплюнет. И скоро!

— Ошибаешься. Он чудесный человек. Чудесный! Жаль, что ты с ним повздорил. Чем-то он похож на тебя, только ты красивее. Ты знаешь, что ты красив? Тебе, верно, об этом часто говорили.

— Со лба красив, да с затылка вшив.

— Нет, ты красив, настоящий мужчина. К сожалению, это теперь редкость. Нравится тебе здесь?

— Нравится.

— Приходи, когда только пожелаешь. Дам тебе ключ, если хочешь.

С низкого столика он взял флакончик с ароматическим маслом и вылил несколько капель себе на бороду и на ладони. Окропил и меня, и тяжелый восточный аромат напрочь, словно стеной, отгородил меня от остального мира. Я спросил:

— Джемал Зафрания тоже сюда приходит?

— Приходит. Часто. Мы с ним большие друзья.

— Это ты его устроил к кадию?

— Я люблю помогать людям. Особенно друзьям. И тебе помогу.

— А Зафрания, он тоже знает толк в наслаждениях?

— Знает, ох, знает!

И тут-то, только вот в эту минуту,— ну и болван же я, ну и дубина стоеросовая! — я наконец уразумел, во что я влип. И опять же не потому, что догадлив, а потому, что это стало совершенно очевидно. Он говорил все тише и глуше, придвинувшись почти вплотную ко мне, так что на своем лице я ощущал его дыхание, влажное и жаркое, а рука его искала мою, а найдя, гладила все нежнее.

Вижу, дело завязалось нешуточное, хоть и против моей воли; как поступить: ударить его по губам, чтоб в другой раз неповадно было заманивать меня в свое вонючее логово, или попытаться выбраться тихо-мирно — хватит уж с меня скандалов и врагов!

Я встал и попросил открыть дверь — мне надо идти к Молле Исмаилу.

Хаджи Фейзо усмехнулся:

— Он тебе не поможет.

— Вы не друзья?

— Боже сохрани!

— А этих… друзей много у тебя?

— Увидишь.

— И вы все друг другу помогаете?

— Приходи, сам увидишь. В беде друг друга не бросаем. Зайдешь после Моллы Исмаила?

— Времени не будет.

— Тогда завтра. Непременно. Я буду ждать.

В страхе я оглянулся, не видит ли кто, откуда я выхожу, а ведь вошел я открыто!

Я поднял глаза к небу, чтоб освободиться от мерцающего полумрака, и вздохнул полной грудью, раз, другой, третий, стараясь изгнать из себя маслянистый дух. Фу, мне казалось, что я вывалялся в грязи, я все еще чувствую его потные, дрожащие ладони на своей руке. Я расставил пальцы, чтоб они просохли и проветрились на чистом воздухе.

А ну его к дьяволу, мне какое до него дело!

Тияна сразу уловила запах розового масла, я благоухал, как раскрытый флакон. Поморщилась.

— Что это ты благоухаешь? — сказала она подозрительным тоном.

— Ох, Тияна, я чуть-чуть в беду не попал.

— Вижу.

Смеясь, я рассказываю ей про свою беду, а она смотрит на меня широко раскрытыми от удивления глазами. «Тебе это приснилось»,— говорит она. Тияна не в силах допустить, что такие вещи существуют на свете. Поэтому и мне до конца не верит. Знает, что не вру, а все равно мой рассказ смахивает на ложь или грубую шутку. На лице прямо написано подозрение, что надушил меня не бородатый Фейзо, а какая-нибудь неведомая Фейзия. «К несчастью,— говорю я ей смеясь,— это не так», но ей моя истинная правда кажется совершенно невероятной, хотя мою невероятную правду пережить легче, чем ее, воображаемую. Мне не нужна ни та, ни другая. Но несправедливо подозревать порядочных людей лишь потому, что есть дурные. Может прийти в голову, что лучше уж пусть тебя подозревают с основанием, чем без всякого основания. Однако Тияну не устраивает мой мудрый довод, она считает, что лучше возвращаться домой ненадушенным.