Меша Селимович - Избранное

Я говорил:

Смерть — исчезновение вещества, а не души.

Я говорил:

Смерть лишь перемена состояния. Душа начинает жить сама по себе. Пока она находилась в теле, она держала руками, смотрела глазами, слушала ушами, но суть вещей познавала она, и только она.

Я говорил:

В день Смерти, когда понесут мой табут, не думай, будто я стану сожалеть об этом мире.

Не плачь и не говори: жалко, жалко. Скисшее молоко жалко больше.

Когда ты увидишь, как меня опускают в могилу, это не значит, что я исчезну. Разве Луна и Солнце исчезают, уходя с небосвода?

Ты считаешь это Смертью, а это Рождение. Могила выглядит темницей, но она освобождает душу.

Разве зерно не всходит, когда его бросают в землю? Почему же ты сомневаешься в зерне человеческом? [2] Высказывания средневековых мусульманских поэтов и философов Рагиба Исфахани, Ибн-Сины, Имама Газали, Джалалуддина Руми.

Я говорил:

Будь благодарен, дом Давидов. И скажи: пришла Истина. Пробил час. Ибо каждый кружит по своей орбите до предначертанного срока. Всевышний создает вас в утробах матерей ваших и меняет ваш облик во тьме кромешной. Не печальтесь, но радуйтесь раю, который вам обещан. О рабы мои, я избавлю вас от страха отныне и вовеки, чтобы вы не знали печали. О смиренная душа, в радости возвратись к своему хозяину, ибо он рад тебе. Войди к рабам моим, войди в мой рай [3] Из Корана. .

Так говорил я много раз.

Но сейчас я не был уверен, что именно так следует говорить со стариком, к которому я направлялся. И дело было не в нем, а во мне. Впервые — сколько раз за эти дни я произнесу «впервые»? — смерть не казалась мне столь простой, как я верил до сих пор сам и убеждал других.

Однажды мне приснился страшный сон. Я стоял в пустынном месте над телом мертвого брата; табут, накрытый зеленым {2} 2 В изд. 1969 г. (Селимович М. Дервиш и смерть. / Перевод с сербохорват. А. Романенко. — М.: Прогресс, 1969): синим ; так же в оригинале: modrom . У мусульман цвет траура — синий. сукном, лежал у ног, вокруг толпились люди. Я никого не видел, никого не узнавал, знал только, что толпа замкнула круг, оставив меня в мучительной тишине один на один с покойником. С покойником, которому я не мог бы сказать: почему сжимается сердце твое? Ибо мое сердце тоже сжимается, меня тоже пугает глухое молчание. Мне тоже больно от тайны, смысла которой я не вижу. Смысл есть, твердил я себе, защищаясь от кошмара, однако я был не в силах его найти. Встань, твердил я, встань. А он все так же лежал, укрытый тьмою исчезновения, в зеленоватом мраке, словно под водою, утопленник неведомых пространств.

Как мне теперь сказать умирающему: следуй покорно по путям господа твоего? Меня бьет дрожь от этих таинственных путей, о которых мое убогое знание не имеет ни малейшего представления.

Я верю в день Страшного суда и в вечную жизнь, но я стал верить и в ужас умирания, в страх перед черной бездной.

Не успел я прийти к какому-нибудь решению, как меня ввели в одну из комнат, за мной пришла юная девушка, я шагал опустив глаза долу, чтобы не видеть ее лица, и думая все о том же. Я солгу тебе, старик, аллах простит меня, я скажу тебе то, чего ты ждешь от меня, я скрою свое смятение.

Больного в этой комнате не было. Не поднимая глаз, я понял это, потому что здесь отсутствовал тот тяжелый запах, который всегда сопровождает прикованного к постели, нездорового человека и который ничем не изгонишь, сколько бы ты ни убирал, ни проветривал и ни окуривал.

Осматриваясь в поисках больного, от которого не пахнет смертью, на скамье у стены я увидел прекрасную женщину, напоминавшую о жизни больше, чем это могло показаться пристойным.

Странно, должно быть, что я говорю об этом, но в самом деле это было так: мне стало неловко. Причин было достаточно. Я готовился к встрече с отходящим стариком, меня одолевали мрачные думы, а встретился с его дочерью (прежде я никогда не видел ее, но не сомневался, что это она!). Я не опытен в общении с женщинами, особенно с женщинами такой красоты и такого возраста. Ей под тридцать, думалось мне. Молодые девушки не знают жизни и верят словам и собственному воображению. Старухи боятся смерти и, умиленно вздыхая, слушают рассказы о рае. И только зрелые женщины знают подлинную ценность того, что они приобретают и что теряют; у них всегда и во всем есть свои резоны, которые могут показаться странными, но которые редко можно назвать наивными. Они смотрят свободно, и их смелый взор неприятно пронзает даже тогда, когда они опускают глаза, прикрывают их ресницами. И пожалуй, неприятнее всего сознавать, что они знают больше, чем показывают, и что они мерят нас своими необычными мерками, почти недоступными нам. Неподдельное любопытство, которое они излучают, несмотря на все старания его скрыть, защищено их неприкосновенностью, если это входит в их планы. Нас перед ними не защищает ничто. Они убеждены в своей силе, которой не пользуются, держа ее, подобно сабле, в ножнах, но рука их все время покоится на рукояти; и они видят в нас могучих рабов или презренные создания, беспричинно гордящиеся своей бесполезной мощью. Эта безумная самоуверенность настолько убедительна, что производит впечатление даже тогда, когда мы презираем ее. В человека вселяется страх, как бы он ни верил в какие-то неведомые возможности, в какие-то чары, в какие-то сатанинские тайны.