Ольга Коренева - Белая ласточка

Тягостно ему стало. Перевернулся. Рядом спала Вика, вспотевшая, слегка приоткрыв рот. Было уже светло, и он сообразил: «Без четверти восемь...»

Осторожно — не дай бог жену разбудишь, а говорить с ней сейчас не хотелось — он стал вылезать из постели. И уже машинально, думая о другом, делал на кухне гимнастику, принимал душ, глотал завтрак. Вспоминался вчерашний звонок из Ставрополя и тусклый, словно запыленный расстоянием, голос Гордиенко. «Черт побери! — озабоченно раздумывал Дмитрий Юрьевич. — Заявку-то я не подписал вчера! Или вот опять, с этой Ставропольской... Только план спустили, тут как на грех Гордиенко звонит. Давление падает, вот те раз! Скважина-то обводнилась! Да-а, дела... Мы ж рассчитывали на постепенное обводнение, а она раз-два — и готово. Как преждевременные роды. А разве можно все предвидеть? Вот и горим. А Гордиенке, ему что! Отвечать не ему. План-то я подписываю!»

В коридоре, натягивая плащ на плечи, он все еще думал об этих неурядицах: «Какая там, бишь, у них термодинамика?.. Ну вот, теперь все параметры выскочили из башки».

Потом он сбежал вниз по лестнице, по привычке считая ступени — одна, две, три... одиннадцать, одна, две, три... одиннадцать... Откинул ногой дверь подъезда и, чуть не зацепившись, чиркнув обо что-то портфелем, выскочил на улицу.

Времени в обрез. Глянул на часы и тут же забыл, который час. Ждал у троллейбусной остановки; как долго нет нужного номера!.. А вокруг осень, похожая на позднюю весну, ровная, прогретая. Утро, а уже жарища. Женщины — в плащах нараспашку, из-под плащей мелькают пестрые кофты и юбки. Сочные цвета женской одежды. Сочные фрукты на лотках... Наконец-то, валко покачиваясь, подкатил троллейбус. Кто-то его пихнул, и он пихнул кого-то, наступили на ногу, удалось уцепиться за поручень. Подтянулся, протиснулся внутрь. Дверцы троллейбуса с лязгом захлопнулись.

Пока ехал, по привычке все думал о встрече с Лизой... О ее дешевенькой брошке на груди — машинистка, на дорогую денег не хватает, — о ее походке. Как она быстро входит, высокая, голова слегка покачивается в такт шагам, от начеса голова у нее такая круглая. Цвет ее волос? Жидкий чай, в который нападал пепел с сигареты.

И он знал, что сегодня будет так же, как и вчера, когда она утром вошла в его кабинет, как каждый день.

— Ну, с пятницей тебя, товарищ начальник, — деловито говорит Лиза, голос ее звучит глуховато, красивым контральто.

Он глядит, как клубятся волосы, наползая на щеки, вокруг ее лица. Лицо усталое, хотя еще утро, такое тихое лицо.

— Доброе утро, Лиз, — залпом выпивает он чай с пеплом; ощущение именно такое.

— Захожу вчера в отдел, слышу дикие вопли, — говорит она, наверно продолжая вслух какую-то свою мысль. — Ну, думаю, опять Пронин надрывается. Чует старый, что его скоро того... на пенсию, ну и злится на всех, кто моложе. Действительно, вижу, Пронин грохочет, как рупор. А рядом сидит этот, новенький, Валерий. Сидит прямо, как по струночке, и говорит с расстановкой, но таким железным тоном: «Я не позволю на меня кричать... Перестаньте». Тот — еще пуще, позеленел аж, все лицо в складку пошло, не лицо, а шторм в океане. А Валера со стальным выражением: «Прошу... перестаньте».

— Ну, а Пронин что?

— Пронин-то? Да все гудел и гудел. На прошлой неделе, говорят, Белкину чуть не до инфаркта довел. Привык кричать на людей...

Пронин — начальник второго отдела, и он порадовался, что Лиза не подчиненная Пронина и что сам он выше по рангу, замначальника управления. А Лиза мотнула своим густым сизым начесом и сказала, как всегда, звучно и монотонно:

— А на Толченовой он обжегся, не вышло. Нашла коса на камень! Аж искры полетели. Только рявкнул — а она сразу в местком заявление. Там товарищу Пронину выдали пару теплых по секрету. С тех пор он даже слышать не может ее фамилии.

Так говорила Лиза в тот день...

— Граждане, не забывайте оплачивать проезд. Следующая остановка...

И вспоминается. Вот она вошла. Села. Виском легла на ладонь — ладонь потонула в прическе. Опять рассказывает... А ему почему-то интересно слушать.

Лиза лет на шесть моложе его, ей ведь чуть за тридцать. Сын у нее — в восьмом классе. С мужем давно не живет.

Временами он мысленно сравнивал Лизу с Викой — не теперешней Викой, а той, до замужества. Когда им было по двадцать, когда он еще ухаживал за ней, учился на вечернем и работал здесь младшим инженером. А Вика была машинисткой. Тогда нравилось ему Викино лицо: фарфорово-розовое, как у младенца, которого только что искупали. Нравилось, что рот у нее слишком большой и яркий, и что всегда она улыбается. Волосы были у нее жесткие, соломенные, и скручены на затылке в массивный узел. А иногда она их распускала, и тогда они густой копной падали на плечи. Не волнами, как у других девушек, а именно копной. Ей это шло, и то, что сама Вика была такая широкая, толстоногая, крепкая, большая, — тоже шло ей. На Вику эту натыкался он всюду: то заставал ее в других отделах — болтала с женщинами, улыбаясь своими слишком большими губами, то ее розовая мордашка мелькала в коридоре, куда-то она спешила, легкая, стремительная и массивная, как летающая тумба, то забегала в их отдел «стрельнуть сигаретку», и полчаса в их отделе не смолкали смех и анекдоты, а она усаживалась на подоконник, и покачивала своими толстыми ногами, и сосала сигаретку, которая казалась узким бесцветным леденцом в ее полных губах, и серые лица мужчин становились еще тусклее на фоне ее яркого, в каком-то розовом сиянии, лица. За машинкой Вика сидела, наверно, часа два-три в день, не больше. Но печатала зато пулеметно, треск ее машинки сливался в один сплошной гул. Никто не печатал так, как она.