Ингеборг Бахман - Малина

Я слышу, как Бела говорит: «Ну пусть она поедет с нами!»

На Грабене я купила себе новое платье, длинное домашнее платье для послеобеденных часов, для нескольких особых вечеров дома, я знаю, для кого; это платье мне нравится, оно мягкое и длинное и объясняет, почему я так часто сижу дома, например, сегодня. Но я бы не хотела, чтобы Иван был здесь во время примерки, Малина — тем более, я могу часто смотреться в зеркало, только если Малины нет дома, я должна хорошенько повертеться перед большим зеркалом в коридоре, и чтобы мужчины при этом были за тридевять земель от меня, на океанской глубине, в поднебесной выси, в мире сказки. Какой-то час я могу существовать вне времени и пространства, испытывая глубокое удовлетворение, перенесенная в легенду, где запах мыла, пощипывание кожи от туалетной воды, шуршание белья, макание кисточек в баночки, задумчивый штрих контурным карандашом — единственная реальность. Создается композиция, должна быть сотворена женщина для домашнего платья. В полной тайне опять делается набросок создания, коим явится женщина, и это будет нечто от начала начал, с аурой, не предназначенной никому. Надо раз двадцать расчесать волосы щеткой, намазать ноги кремом, а ногти на ногах покрыть лаком, надо удалить волосы на ногах и под мышками, душ то и дело включается и выключается, в ванной комнате клубится облако пудры, посмотримся в зеркало, там всегда воскресенье, скажи мне, зеркало на стене, возможно, воскресенье уже наступило.

Когда-нибудь у всех женщин будут золотые глаза, они будут носить золотые туфли и золотые платья, и она стала расчесывать свои золотые волосы, стала рвать их, нет! — ее золотые волосы развевались на ветру, когда она скакала на своем вороном вверх по течению Дуная и прибыла в Рецию…

Настанет день, когда у женщин будут золотисто-рыжие глаза, золотисто-рыжие волосы, и будет воссоздана поэзия их пола…

Я вошла в зеркало, я пропала в зеркале, я заглянула в будущее, я была в ладу с собой, и вот я опять с собой в разладе. Очнувшись, я смотрюсь в зеркало и подправляю карандашом край века. Я могу это бросить. Какое-то мгновенье я была бессмертна, была собой, меня не существовало для Ивана, я не жила в Иване, это не имело значения. Из ванны уходит вода. Я задвигаю ящики, убираю карандаши, баночки, флаконы, брызгалки в туалетный шкаф, чтобы Малина не сердился. Домашнее платье вешается в стенной шкаф, сегодня оно не понадобится. Мне надо подышать воздухом и перед сном выйти на улицу. Из деликатности я сворачиваю на Хоймаркт, в угрожающей близости от Городского парка, от его теней и темных фигур, делаю обход по Линкебангассе, прибавляя шагу, ибо на этом отрезке как-то жутко, но это только до Беатриксгассе, где я опять чувствую себя уверенно, а от Беатриксгассе я иду вверх по Унгаргассе до Реннвега, чтобы мне так и не знать, дома Иван или нет. На обратном пути я соблюдаю такую же деликатность и, значит, не могу видеть ни дома 9, ни интересной Мюнцгассе. Должен же Иван иметь свободу, иметь свободу действий, даже в этот час. Я перескакиваю сразу через несколько ступенек, лечу наверх, потому что где-то, кажется, тихо звонит телефон, возможно, у нас, он в самом деле звонит и звонит, я вышибаю дверь, оставляю ее открытой, ведь телефон надрывается, он бьет тревогу. Я хватаю трубку и говорю, запыхавшаяся и удивленная:

Я только вошла, ходила гулять

Одна, разумеется, как же иначе, всего несколько шагов

Ты дома, но откуда же мне

Значит, я проглядела твою машину

Потому что я шла от Реннвега

Должно быть, я забыла взглянуть наверх, на твои окна

Я больше люблю ходить от Реннвега

На Хоймаркт я не решаюсь

Но что ты уже дома

Из-за Городского парка, никогда ведь не знаешь

Где же были мои глаза

И моя сегодня тоже стоит на Мюнцгассе

Тогда я лучше всего тебе позвоню, так, значит, завтра я позвоню

Приходит примирение, приходит сонливость, а нетерпение отступает, я чего-то опасалась, теперь я опять в безопасности, я больше не жмусь к стенам домов, спеша миновать ночной Городской парк, не пробираюсь во тьме ночным окольным путем, я уже почти дома, уже ухватилась, спасаясь, за доску — Унгаргассе, голова уже над водой, в моей Унгаргассенляндии, и шея немножко высунулась тоже. Уже клокочут в горле первые слова и фразы, что-то уже намечается, начинается.

Наступит день, когда у людей будут золотисто-рыжие глаза и звездные голоса, когда их руки будут наделены даром любви и будет воссоздана поэзия их рода…