Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том второй

Большое черное крыло ангела смерти распростерлось над ешивой на следующий же день после праздника Пурим. Квартирная хозяйка Генеха-малоритчанина, принявшая, помимо него, в свой дом и больного Даниэла-гомельчанина, ворвалась в синагогу с криком:

— Его нет!

Со всех сторон к ней бежали ешиботники, спрашивая, что случилось с Даниэлом-гомельчанином? Но она ответила им, что несчастье случилось не с больным. Это Генех-малоритчанин умер от сердечного приступа, сказала женщина и лишилась чувств.

В синагогах, в лавках, в домах — повсюду говорили об этом несчастье. На похороны пришла большая толпа, пришли богачи и все наревские раввины, ожидавшие, что им окажут честь, попросив произнести надгробную речь. Но ешиботники даже не смотрели в сторону лучших людей города. Они проталкивались к гробу с телом покойного и раскалывали небеса своими рыданиями. Переулки вокруг синагоги Ханы-Хайки бурлили, переполненные людьми. Поднятые вверх руки передавали гроб поверх голов. Гроб плыл, как низкая темная туча над верхушками деревьев, пока его не внесли в ешиву и не поставили на возвышение бимы. По ступенькам на биму поднялся глава ешивы, его вид наводил страх. За одни сутки он превратился в старика с опустившимися плечами, лицо его посерело, как пепел, длинная узкая борода свисала с подбородка, как повешенная. Он размахивал руками, шевелил губами, но так и не смог произнести ни слова. Глава ешивы спустился, а за ним стали подниматься один за другим молодые новогрудковцы, слывшие пламенными проповедниками. Но и они на этот раз не смогли говорить, только хрипели и обливались слезами. Когда из синагоги начали выносить тело усопшего, кто-то громко с рыданием воскликнул:

— И было, когда поднимался ковчег в путь [190] Бемидбар, 1:35. Игра слов: древнееврейское слово «арон», употребленное в оригинале этого стиха, означает и «ковчег», и «гроб». Этот стих поют во время синагогальной литургии, когда возвращают свиток Торы с возвышения бимы в арон кодеш. …

Ешиботники снова зашлись в рыданиях. В тумане, порожденном жарой, потом и слезами, блуждали кроваво-красные бычьи глаза электрических ламп. Казалось, стены синагоги тоже согнулись и плачут.

Вдоль всей дороги, ведшей к кладбищу, по городу волной пробегала дрожь. Когда похоронная процессия показывалась на одной улице, торговцы на соседней улице уже поспешно запирали свои лавки, как накануне Судного дня перед чтением молитвы «Кол нидрей». Ремесленники бросали работу в мастерских и выходили проводить в последний путь «святого ешиботника». Домохозяйки оставляли на произвол судьбы дома с маленькими детьми, набрасывали на головы платки и шли за погребальной процессией, заламывая руки. Даже светская молодежь, обычно насмехавшаяся над ешиботниками и их потрепанной одеждой, останавливалась на углах улиц, а потом печально следовала за процессией. На протяжении всего пути ешиботники, несшие носилки с телом, молча сменялись, опустив головы. Но квартирная хозяйка усопшего и ее дочери рвали себе волосы и оглушали воплями город. По тому почету, который оказывался мертвому, семья его невесты поняла, какого знатного жениха потеряла. Женщина и ее дочери убивались так, словно малоритчанин уже долгие годы был главой их семьи и единственным кормильцем.

На кладбище женщины окружили квартирную хозяйку и стали убеждать ее, что могло ведь случиться и худшее. Жених мог жениться на ее дочери и умереть от сердечного приступа на следующий же день после свадьбы. Квартирная хозяйка стала плакать потише, а ее старшая дочь молчала и своим тоскливым молчанием как будто давала понять утешительницам, что засидевшаяся в девках невеста ничуть не счастливее молодой вдовы. Состоятельные обыватели и раввины стояли кружком и разговаривали между собой, подчеркивая, что даже в этом несчастье, какого никому не пожелаешь, видно пренебрежение, с которым мусарники относятся к городу. Они не пригласили ни единого наревского раввина произнести надгробную речь. Ешиботники действительно держались особняком от горожан. Они стояли вокруг главы ешивы с желтыми, восковыми заросшими лицами, и слезы блестели на их щеках, как застывшие капли росы на надгробных камнях.

После омовения тела усопшего глава ешивы снова попытался произнести речь, но больше пары слов «Тора, Тора, оденься в рубище…» [191] Начало одного из плачей (кинот), читаемых в пост Девятого ава, когда отмечается день разрушения Храма. так ничего и не смог сказать. У него закружилась голова, и ученики едва успели подхватить главу ешивы, чтобы он не упал. Увидев, что никто из мусарников сегодня уже не произнесет речи по усопшему, из толпы обывателей вышел ученый молодой еврей с мягкой русой бородкой и в очках в золотой оправе. Сначала он несколько раз кашлянул, а потому заговорил сладким плаксивым голосом: