Иэн Макьюэн - Утешение странников

На балкон, накинув на плечи вязаную кофту, вышла Мэри. Колин, в преувеличенном возбуждении забыв о еще не изжитой неловкой ситуации, тут же принялся пересказывать ей разыгравшуюся внизу на улице драматическую сценку. Пока он говорил, она стояла у балконной стены и смотрела на закат. Когда он указал ей на молодых людей за столиком, взгляда она не перевела, но все-таки кивнула, едва заметно. У Колина никак не получалось воспроизвести то легкое недопонимание, в котором, судя по его словам, именно и состояла соль всей этой истории. Вместо этого он поймал себя на том, что раздувает из бытового сюжета целый водевиль, вероятно, в попытке завладеть вниманием Мэри. Пожилого джентльмена он изобразил «невероятно старым и дряхлым», жену — «совершенно слетевшей с катушек», мужчины за столиком сделались «тупорылыми недоумками», а мужа он в конце концов заставил разразиться «невероятным припадком ярости». По правде говоря, слово «невероятный» как-то само собой подворачивалось ему чуть не на каждом шагу, может, оттого, что он боялся, что Мэри ему не верит, а может, оттого, что он сам себе не верил. Когда он закончил, Мэри изобразила полуулыбку и короткое «мм».

Потом они стояли в нескольких футах друг от друга и молча смотрели по-над водой. От большой церкви на другом берегу широкого канала, в которую они то и дело договаривались сходить, на фоне заката остался один только силуэт, а ближе, на воде, какой-то человек в маленькой лодке сунул бинокль в футляр и встал на колени, чтобы завести подвесной мотор. Над головой у них и чуть левее вспыхнула зеленая неоновая вывеска гостиницы с резким агрессивным треском, который тут же перешел в ровное низкое гудение. Мэри напомнила Колину, что дело к ночи и надо бы выйти поскорее, пока не закрылись рестораны. Колин согласился, но никто из них не двинулся с места. Потом Колин сел в одно из пляжных кресел, а вскоре и Мэри последовала его примеру. Еще одна короткая пауза, и их руки как-то разом потянулись друг к другу. Тихое пожатие в ответ на тихое пожатие. Они сдвинули кресла и принялись шепотом извиняться друг перед другом. Колин дотронулся до груди Мэри, она повернулась и поцеловала его сперва в губы, а потом, этак ласково, по-матерински, в нос. Они перешептывались и целовались, встали, чтобы обняться, и вернулись в спальню, чтобы раздеться в полумгле.

Их взаимная страсть давно утратила былой накал. И радости ее заключались теперь в неторопливо-доверительной манере, в привычности ритуалов и производимых действий, в надежной, до миллиметра, притертости тел — уютной, как если бы отливку возвратили в форму. Они дарили себя друг другу неспешно и щедро, не требуя невозможного и почти не производя шума. Их любовные игры не имели ясно выраженного начала или конца и часто завершались или прерывались сном. Мысль, что им друг с другом скучно, они отвергли бы с возмущением. Они привыкли повторять, что порой им трудно представить другого как отдельного человека, а не часть целого. Глядя друг на друга, они гляделись в замутненное дыханием зеркало. Когда они говорили о сексуальных ролях, а иногда с ними и впрямь такое случалось, они говорили не о себе. Эта глубинная связь именно и делала каждого из них уязвимым, и чересчур чувствительным в отношении другого, и легко ранимым всякий раз, как обнаруживалось, что нужды и интересы у них разные. Молчание было одним из способов продолжить спор, а в моменты примирения, вроде вот этого, чувства расцветали полнее всего, и оба испытывали при этом глубочайшую благодарность.

Они подремали, потом впопыхах принялись одеваться. Колин ушел в ванную, Мэри вернулась на бал кон и стала ждать. Гостиничную вывеску выключили. Улица внизу опустела, а на понтоне два официанта убирали стаканы и чашки. Несколько посетителей еще сидели за столиками, но никто ничего не пил. Колин и Мэри ни разу не выходили из гостиницы так поздно, и многое из того, что случилось впоследствии, Мэри была склонна приписывать именно этому обстоятельству. Она нетерпеливо вышагивала по балкону, вдыхая душный запах герани. Все рестораны уже закрылись, но на дальней оконечности города был — если они сумеют его отыскать — ночной бар, и там снаружи стоял иногда человек с тележкой и продавал хот-доги. Когда ей было тринадцать лет и она еще не выросла из привычной роли прилежной, добросовестной школьницы, одержимой разного рода идеями насчет самосовершенствования, у нее была специальная записная книжка, в которой она по воскресеньям, вечером, записывала себе задания на неделю вперед. Задания были несложные, вполне выполнимые, и у нее возникало особое, привычно-успокаивающее чувство, когда она по ходу недели ставила напротив них галочки: поупражняться на виолончели, быть повнимательней к маме, дойти до школы пешком и сэкономить на автобусе. Теперь она мечтала об этом уютном чувстве, о том, чтобы течение времени и происходящие события можно было бы контролировать — хотя бы отчасти. Она как лунатик переходила из одного момента времени в другой, и целые месяцы утекали прочь, не оставляя по себе никакого следа, ни малейшего отпечатка ее сознательной воли.