Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

— Польщен. До глубины души. Даже растроган. До слез, можно сказать.

— По телефону, который на визитке, можно говорить открыто — он защищен. Если потребуется какая-то помощь там, на Камчатке, вплоть до… не стесняйтесь.

— Понимаю, ага, у вас длинные руки?

— Не длиннее других. Но и не короче. Паспорт при себе?

— А если вдруг нет?

— Если бы «вдруг нет» — сделали бы, не «сумлевайтесь».

И тут впервые серый улыбнулся. Улыбка у него была страшноватенькая.

«На кого же он похож?» — подумал ДэПроклов и тотчас же определил: на инквизитора, точно! — должно быть, они именно так выглядели.

— Вы сказали, что уже знаете нужного нам человека. Кто это?

— Черта с два я вам скажу прежде времени. С Камчатки, сказал, позвоню.

— Ну, с Камчатки так с Камчатки… — неожиданно легко согласился серый и, снова поворачиваясь лицом к дороге, с некоторой мечтательностью в голосе закончил:

— Только ведь, если бы мы очень захотели, вы бы нам и тут, без всякой Камчатки, рассказали. Ну, впрочем, езжайте, так вернее.

— Премного вам благодарны! — с притворной искренностью воскликнул ДэПроклов.

— Шутите? — полуобернулся инквизитор. — А я бы на нашем месте шутил поменьше. Вообще бы не шутил.

— Ну так вам-то на моем месте не бывать?

— Не бывать, — скупо согласился серый и, уже окончательно отвернувшись к дороге, замолчал и вплоть до самого Домодедова не вымолвил ни слова.

ДэПроклов был доволен и этим. Порядком надоели ему эти, как в плохом кино, разговорчики, явственно попахивающие угрозами и намеками. Не до них ему сейчас было.

Он отвернулся к окошку, смотрел на пролетающие мимо голые березовые рощи и не то чтобы думал о Наде и о том необратимом, что с ней случилось, а как бы тоскливо ныл обрывочными какими-то воспоминаниями о ней, и нежные и трогательные ощущения, которые он испытывал рядом с ней тогда, вновь, казалось бы, напрочь заглохшие, пошли в устрашающий рост, но только — окрашены они теперь были в тона отчаяния, безвозвратности и оттого были уже нежными — мучительно, трогательными — до ощущения плача, раздирающего сердце.

…Тогда в их самый первый вечер, на чьем-то дне рождения, среди застольной разноголосицы, он, усаженный рядом с Надей — как жених с невестой — наклонился к ней и сказал: — Ты знаешь, чего я сейчас больше всего боюсь? Что сейчас меня начнут спрашивать: «Как там Москва?»

Она вмиг смутилась.

— А я тоже… тоже ужасно хочу: «Как там Москва?» Как там метро? Помнишь, как мы ездили по кольцевой?

И ДэПроклов поразился: «Господи! Вот что она еще помнит, оказывается!»

…как той весной, на удивление ненастной, страшно затянувшейся, когда по улицам бродить было невмочь — и из-за скопищ рыхлого грязного снега на мостовых и из-за въедливого ветра вдоль улиц — деваться было некуда, а расставаться почему-то невмоготу скучно, — так вот, той весной единственным их пристанищем было метро, и весь их роман, этот едва проклюнувшийся бледный немощный росточек, так ничем и не продлившийся бедняцкий их роман, он так весь и прошел в гулком теплом грохочущем подземелий, в обрамлении лампочных цепочек, дробно вьющихся во мраке по стенам тоннеля, в пневматическом шипе и стуке то и дело открывающихся-закрывающихся дверей, в вечном окружении народа, то битком в вагон набивающегося, то вдруг суетливо и спешно изливающегося наружу, в мелькании тьмы, света, тьмы, в ликующих крещендо пылких победоносных ускорений и тотчас же, как занудный закон, следующих за ними торможений, от которых враз становилось на душе и тягомотно и скучно… «Белорусская. Следующая — Краснопресненская»…

О чем-то они говорили тогда? Наверное, говорили. Сейчас уже и не вспомнить. Сейчас-то ему казалось, что они просто всегда сидели рядом друг с другом и всегда молча. И им было хорошо это: сидеть рядом друг с другом — молча.

— Слушай, — сказал он тогда, во время застолья. — Слушай! Я же ведь ни разу так и не поцеловал тебя!

— Это казалось тогда так важно… — согласилась она грустно. — Какие мы были!.. — Она помолчала, усиливаясь сказать. — Хорошие… бедные… бездомные… бедные… хорошие…

Они тогда, за тем камчатским столом, согласно и с одинаковым оттенком легкой враждебности миновали памятью, вынесли как бы за скобки, того, третьего, который хоть и отсутствовал, но именно отсутствием своим портил им всю обедню. Тогда, в Москве, ДэПроклов и в глаза его, кажется, ни разу не видел, хотя были они с одного факультета. Из Надиных неохотных рассказов знал, что мнит себя поэтом, вроде Окуджавы, играет на гитаре. В ту зиму он — ко всеобщему восхищению однокурсников — взял академический отпуск и отправился простым рыбаком на океанском сейнере, дабы изучить в океана жизнь и создать что-нибудь небывало литературное.