Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

Он заметил вдруг, как жалко, по-нищенски дрожит у него голова.

Он увидел вдруг себя со стороны: отощавший, полувопросительным знаком согбенный, в зябком ознобе колотящийся, весь средоточие чуть ли не в голос воющей мутной тоски.

А затем — будто вырубили напряжение — его мигом отпустило. Тотчас он обмяк, старчески одряб, и немыслимо ослабел вдруг коленками.

«Один шанс… — медленное, ясное, напряженно-печальное явилось озарение. — Один-единственный шанс для тебя спастись: Камчатка… Надя… Камчатка…»

И он в единое мгновение уверовал: это так.

Он вернулся в дом. Дверь за собой притворил аккуратненько.

Движениями двигался тихими, сонными, будто боялся растрясти что-то в себе, будто боялся зыбенькое какое-то равновесие в себе нарушить.

Сел за стол. Всех оглядел взглядом странным, полунормальным, даже слегка усмешливым.

— О! Оклемался? — сказали ему. — Вон стопарь тебя ждет-заждался.

Он придвинул к себе стакан. Стакан был мутно-серый, по ободку жирно захватан нечистыми табачными губами.

— Это мне? — спросил он.

— А кому же еще? Мы уже квакнули.

— Тогда извините…

Отнес стакан к топчану, поставил на пол.

Сел и стал, многотрудно пыхтя, стаскивать опорки.

Все внимательно смотрели.

Избавился от вонючих подверток, скомкал и зло-энергичным броском точно отправил за печку.

Затем водкой стал неторопливо мыть ноги, понемногу отливая из стакана в ладошку.

Все следили за ним в ошарашенной тишине.

— Извините, ребятки, — сказал он, действительно, извиняющимся голосом. — Мне в Москву надо, а воду греть…

— Мда, — произнес, наконец, один.

— Ну, Димыч, — сказал второй полушутя. — За такие вещи расстреливать надо.

Третий промолчал, все еще не в силах избавиться от потрясения.

Оставшейся водкой он смочил тряпку, накрепко протер ступни и еще посидел несколько, пошевеливая пальцами ног.

— Жутко приятно, — сообщил он сидящим за столом. — Теперь только так надо водку потреблять.

Странное дело, произведенное действо в нем будто бы энергии прибавило.

Добыл из-под подушки чистые носки, выволок из-под топчана вот уже год не надеванные ботинки, с гвоздика сдернул кобеднишние брюки, китайскую дутую куртку.

— Едрена-матрена! — не выдержал кто-то из собутыльников. — Да он же у нас красавец!

— Слушай, может, тебе гаврилку дать? У меня хорошая есть, англичанская.

— А ведь мне бы тоже надо съездить… — неуверенно сказал тот, что пребывал до этого в состоянии ступора.

— Бабки-то на дорогу есть?

— Откуда?

— Одолжить?

— Давай, если есть лишние.

— А ты лишние деньги когда-нибудь видал?

— Я уже давно денег не видал. Тем более лишних.

Вот такой шел разговор, а ДэПроклов об одном только думал, как бы не растерять эту свою слабенькую решимость что-то этакое попытаться предпринять, дабы любой ценой оказаться в конце концов на благословенной земле Камчатки. Потому-то и изображал сдержанность в жестах, хмурость в репликах, что слаб еще был, ужасно слаб, и куда как приятственнее было бы смачно плюнуть на эту камчатскую, бредом попахивающую химеру, быстренько подсуетиться с деньгами, пузырей накупить да и закеросинить тут, не сходя с насиженного места, на полную катушку с этими вот, друзьями-хорошими-приятелями!

— Ну, ладно, — сказал он больным голосом, встав в дверях. — Поехал я. Благодетель интересоваться будет, скажете, в Инюрколлегию вызвали — наследство обломилось от американского дядюшки с Мелитополя.

— Ты чего это, серьезно? Насчет наследства?.. — спросил мясник, самый изо всех наивный.

— Вру, — лаконично ответил ДэПроклов и опять со вздохом повторил: — Ну, пошел я…

И — пошел, внятно ощущая, что идти-то ему неизвестно куда.

В Москве его не бывало уже года два. Побаивался он ее, одичал, да и нечего ему было там делать. За пустяковыми своими покупками ходил в сельпо. В крайнем каком-нибудь случае всегда можно было и в райцентр сбродить — всего-то два километра. Скукожилась география ДэПроклова.

Он сам себе все чаще напоминал того таежника с верховьев Тоора-Хема в Восточных Саянах, который, услышав в ответ на свой вопрос: «Откуда вы?» — «Из Москвы», понимающе кивнул: «А, из Красноярска, значит…» Дальше Красноярска его познания в географии не то чтобы не распространялись, они ему просто ненадобны были. Он, может, и знал, что есть такой город Москва. Точно так же, как знал, быть может, что есть, ну, к примеру, такое государство, как Тринидад-и-Тобаго. А на кой ляд ему, дремучему тунгусу — Тринидад-и-Тобаго? На кой леший нужна ему была Москва?