Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

Павел рассмеялся и раскрыл перед ней удостоверение.

Она читала долго и въедливо. «Печать чего-то расплывчата», — сказала.

Потом достала из передника огрызок химического карандаша и многообещающе добавила:

— А фамилию твою я все ж-таки перепишу.

И написала — крупно, хоть и кривовато, на листе, который услужливо, даже поспешно, выдернул из блокнота Павел:

«ИГУМНАВ ПАВЛ НИКОЛАЕВИЧ».

— Будьте столь любезны… — сказал несколько неожиданно для себя Павел, пряча документ. Ему было все-таки неловко: окрошкой-то кто его кормил?

Он давно уже не был святым, и если вдруг выдавался выходной день, любил его проживать, как и большинство грешных: валяться в кресле, удивляться глупости телевизионных передач (и себе, глядящему эти передачи), сладко дремать после обеда в ожидании, когда его коммуникабельная жена обзвонит всех знакомых и найдет тот дом, куда они вечером пойдут в гости, сходить в гости, а потом до изнеможения почитать чего-нибудь этакое, модненькое, уже в постели, почти пересиливая себя…

Он не был святым, но в разгар дела выходные приводили его в тихое бешенство. Ритм жизни начинал напоминать ему бестолковый ритм попавших в затор машин: короткий взрев двигателей, двести метров пустого шоссе и вновь — остановка, и нетерпеливый раздраженный рев моторов, работающих вхолостую.

У Мартыновых он был в субботу и по дороге домой вдруг решил сегодня же лететь в Москву: на завтрашнее воскресенье пищи размышлению не было никакой, а Жигулев, и, в особенности, «старпёр», которому тот обещался переломать ноги, очень его заволновали.

Трех часов ему хватило на все: и убедить прокуратуру в необходимости сегодня же быть в Москве, и выписать командировку, и предупредить жену, и собрать вещи, и успеть на последний московский рейс.

В самолете он устроился на детское место — можно вытянуть ноги — и заснул. Это он умел мастерски — засыпать в самолете, в поезде. Бессонницы мучали его дома.

В Домодедово он вздремнул еще часика три. Так что когда в девятом часу утра он мчался к Москве в мощно гудящем прекрасно отрессоренном автобусе, — к Москве мчался капитан Игумнов, отлично выспавшийся, успевший позавтракать, побриться и даже сменить рубаху.

В то лето самой модной мелодией была японская «Лепесток розы». Неудивительно, что глядя в окно на пролетающие мимо подмосковные березняки, Павел насвистывал себе под нос именно «Лепесток, розы», иногда даже напевал — как ему казалось, вполне по-японски.

В Москве он не был уже года полтора, и потому на Котельническую набережную от площади Свердлова он отправился пешком. Ему доставляло несказанное наслаждение идти по Москве — неторопливо — по Красной площади, мимо храма Василия Блаженного, по набережной грязноватой красавицы Москвы-реки…

На Котельнической набережной было общежитие института, в который держал экзамен Виктор Жигулев. В день отъезда один из сотрудников Павла навестил его мать, сказался товарищем по цеху и взял адресок — на всякий случай, чтобы было где провинциалу остановиться в столь большом городе.

Общежитие живо и неприятно напомнило Павлу общежитие того провинциального университета, где он учился много лет назад. Те же мрачноватые, сиротски освещенные коридоры, тот же запах — запах жития многих людей сообща; те же горделиво играющие мышцами (а потому по пояс обнаженные) парни, те же, казалось, были и девицы — заспанные, неприбранные, с марсианскими трубочками бигуди в головах; те же очереди в туалет, те же парочки, обнимающиеся на лестничных площадках, та же удушливая вонь картошки на домашнем сале… Не любил он свое общежитие, не любил даже вспоминать о времени, проведенном под его кровлей, и разговоры о «незабываемых, веселых, хотя и голодноватых студенческих годах» вызывали в нем отчетливое раздражение.

Пятьсот сороковую комнату он нашел быстро. Постучался — никто не ответил. Вошел.

В комнате было пять коек. На двух спали. В центре стоял стол, по виду которого можно было без труда определить, сколько, когда и что именно выпивали и чем закусывали. Выпивали водку, пиво и дешевый портвейн, закусывали пельменями, вареной картошкой и селедочным паштетом. Если пили пятеро, то пили изрядно.

Павел рассмотрел стол, потом взял гитару, обклеенную рекламными девицами, сел на чью-то пустую кровать и стал подбирать въевшийся в память «Лепесток розы».

У него был слух, и он довольно быстро стал извлекать из инструмента нечто похожее.