Андре-Марсель Адамек - [Самая большая подводная лодка в мире]

— Да, — выдыхает Пиу.

Поскольку ее голова свешивается с матраса, ее слабый голос едва слышен.

— Ты могла бы заработать целое состояние. Я помогу тебе, если хочешь. Я покажу тебя настоящим мужчинам, которые хорошо платят за то, чтобы смотреть на настоящую женщину. Скажи, ты хочешь?

— Да.

— Но первым делом нужно выбраться из этой крысиной норы. Уехать в Шанон-ле-Бан, где мы легко срубим неплохие бабки. А потом Париж, Рим, Берлин…

— А Жиль?

— Как только ты наберешь обороты, он сможет ездить с нами. Он будет доволен, когда увидит, кем ты стала.

Да, Жиль повторяет беспрестанно, что у нее нет причин завидовать даже самым красивым женщинам, что она внушит вдохновение и умирающему, — вещи милые, но неглубокие, потому что Жиль продолжал бы ее любить, даже если бы она стала однорукой и безногой. А Пиу хочет быть желанной только благодаря своей внешности.

Часом раньше, когда зашел Буффало, она полуодетая прохаживалась по квартире, ловила свое отражение в зеркалах и окнах, вихрем кружась на шпильках своих каблуков. Жиль ушел на весь вечер мыть посуду к Беберу. Она угостила Буффало пивом и уселась напротив него, положив ногу на ногу. Тогда-то он и ошеломил ее потоком комплиментов. Настоящих комплиментов от мужчины, который не испытывает к ней никаких особых чувств.

Буффало замедляет темп. Кодидол ослабляет его пыл. Он просовывает руку под живот Пиу, нащупывает шелковистое руно, завитки которого обвивает вокруг пальцев.

— Ты должна покраситься и там тоже. Тогда ты стала бы полностью блондинкой.

Жилю нравится контраст этой темной ниши с искусственной белокуростью ее шевелюры. Но Жиль любил бы ее и бритую, и совершенно плешивую, и даже обезображенную.

— То, чем ты займешься, гораздо лучше, чем быть манекенщицей, — продолжает Буффало, наверстывая ритм. — Ты будешь работать не за духи, мыло или тряпки. Ты будешь рекламировать свою собственную торговую марку, сиськи и компания — наслаждение знатоков, восхищение аристократов! Чтобы тебя увидеть, будут приезжать издалека.

— Но я ведь смогу демонстрировать платья?

— Все, что захочешь, самое главное, чтобы потом ты разделась.

— Теперь я этого уже не стесняюсь.

— Я заметил.

— Подумать только, когда-то я хотела быть худой!

— Это все из-за того, что модой правят педики. Они хотят женщин, которые были бы похожи на злых и насмешливых мальчишек, хотят пацанчиков, заморенных голодом, каждый вечер избиваемых, жалких. Они тащатся, когда переодевают свои жертвы.

Пиу чувствует, что у нее начинает затекать поясница. Из-за того что ее голова запрокинута, она испытывает боль. Она осторожно спрашивает Буффало, не хочет ли он кончить.

— Это не так просто, когда треплешься. Ты хочешь, чтобы я заткнулся?

— Нет, что ты! Но может, мы прервемся на минутку?

— О’кей. Я тогда выпью пива. А то у меня глотка сухая, как кремень зажигалки.

— Это от возбуждения, — говорит Пиу.

Они отлепляются друг от друга под прощальный звон колец. Потом, потягивая пиво, еще говорят о Лондоне, Вене, Амстердаме, городах, одни названия которых заставляют Пиу трепетать всем своим существом и длят ее наслаждение до бесконечности.

— Мы все болтаем, болтаем, — говорит Буффало. — А за это время ты бы как раз успела собрать свои манатки.

— Я не могу так уехать. Я должна предупредить Жиля.

— Оставь ему записку.

Она колеблется всего минуту. И в самом деле, Жиль ценит простоту, а так все будет гораздо проще. Она берет лист бумаги и начинает писать.

— Не пиши ему ничего обо мне, — говорит Буффало.

Она пытается придумать красивую фразу, говорит о некоем внезапно появившемся импрессарио, о большом турне по Европе, об удаче, которую она не может упустить.

Когда он вернется от Бебера, с распухшими от горячей воды руками и без единой мысли в голове, он, узнав новость, будет, конечно, счастливейшим из людей.

Еще она пишет, что обязана своим триумфом ему и что только рядом с ним она мечтает провести остаток жизни.

— Ты что, роман пишешь? — бросает Буффало, начавший проявлять нетерпение.

— Я Окончила.

Она кладет письмо на видное место, на кухонный стол, рядом с цветами, которые Жиль принес накануне, с теми мелкими полевыми цветами, далекими от блеска и славы, цветами настолько чахлыми, что они увяли за одну ночь.

В этот поздний час столы в «Блудриме» уже давно опустели. Только Сиум и Макс сидят за бутылкой водки.

Макс остался после ухода остальных, чтобы побеседовать с Ким и передать ей кулек со сладостями: сдобной булочкой, фруктами, шоколадом с орехами. Но Ким крепко спала, свернувшись калачиком. Он поставил кулек возле канистры с водой и на цыпочках вышел.