Жан Руо - Мир не в фокусе

Потом Экивок и Парадокс без всяких объяснений вышли под руку из зрительного зала, Жиф только бросил гитаристу: «Не забудь выключить проектор, когда закончите». Они взобрались по приставной лестнице на чердак, где оборудовали себе комнату: должно быть, торопились записать на фонограмму партитуру любовных вздохов, пока я настраиваю скрипку, извлекая из нее причудливые звуки смычком музыканта-импровизатора.

«Жиф, ты близорукий?» — Жиф остановился, удивившись тому, что я стою под лестницей, он с сожалением пропустил вперед юбку своей подруги, скользнувшую в прорубленное между стропилами прямоугольное отверстие, и нехотя повернулся в мою сторону, глядя на меня сверху вниз: «Почему ты об этом спрашиваешь, изображение было нечетким?» — «Нет, нет, вернее, да, но только у меня одного, я вижу не дальше собственного носа, мне не хватало остроты зрения, чтобы четко видеть экран, так вот, я был бы очень рад, если бы ты оказался близоруким, рад за себя, потому что такого не пожелаешь никому, но тогда ты смог бы дать мне свои очки, они бы мне очень пригодились, и вовсе не из-за девушек, а чтобы не промахнуться, когда я буду ударять смычком по струнам, и нечего выдумывать, мы все здесь бескорыстно трудимся ради искусства». — Жиф снимает очки: «Ты ее знаешь?» — «О ком ты, Жиф?»

Он исчезает через отверстие в потолке, его ловят нетерпеливые руки и уносят из поля зрения землян, но это похищение — вершина одиночества для того, кто не может оторваться от земли, кто стоит подавленный, с опущенной головой, примеряя немыслимые очки, дужки которых заканчиваются завитком пружины — они цепляются за ухо, врезаясь при этом в кожу, — стекла так плотно прилегают к глазницам, что невозможно просунуть палец, чтобы потереть глаз, на щеках собираются складки, и все это придает вам сходство со сварщиком. Но если не обращать внимания на такую чисто эстетическую деталь, надо сказать, что видно в них довольно хорошо. Вы воображаете себя Гаспаром Хаузером, когда он выходит из небытия, вы чувствуете себя первооткрывателем, отправляющимся странствовать по свету. Вы по-хозяйски оглядываетесь вокруг и обнаруживаете, что для замызганной кухни больше подходит затуманенный взгляд, и вообще он снисходительней к грязи, морщинам и иным изъянам. Теперь же, с обретением третьего измерения, внезапно и таинственно перед вами проявляются горбушка хлеба на столе, круглый след от рюмки, — ничто не ускользает от вас. Вы вдруг становитесь строже, критичней, любой предмет теперь повод к неудовольствию: стены требуют ремонта, пол давно не подметался, с потолка не сметали паутину. Даже товарищ Че, откровенно говоря, уже не так напоминающий чертополох, выглядит еще нелепей со своей летающей тарелкой на голове.

Но на этом несчастья прозревшего не заканчивались. Вам еще предстояло пройти испытание зеркалом. Оно висело на цепочке у двери, которая вела в так называемый просмотровый зал. Вы же не дошли еще до той стадии развития, когда ходят по тротуару, не разыскивая свое отражение в витринах и окнах домов, не обращая внимания на своего зеркального двойника. Но когда вам попадается на глаза зеркало, это вызов, жестокая неожиданность, она выбивает из колеи, приводит в уныние: неужто это и есть я? Неужели вам нечего больше мне предложить? Не будь очков, я никогда бы и не заметил маленького зеркала в округлой хромированной рамке с трещиной в нижнем правом углу, сквозь которую просвечивает серый картон, но в тот момент, когда я опустил глаза, проходя через дверь коровника, меня охватил страх: передо мной в зеркале стоял Жиф в ином своем воплощении.

Ясное видение вещей не прощает вам ничего. То представление о себе, с которым вы жили в своем туманном уединении и с которым уже примирились, находя его вполне приемлемым, вдруг безжалостно изобличено, выхолощено, разрушено: этот тип в умопомрачительных очках, с длинными прилипшими ко лбу влажными волосами, плохо выбритый, то есть тот самый образ, что вызывал у вас жалость, когда речь шла о Жифе, это — и нечего тут морочить голову самому себе — это и есть вы. Я совсем, было, уже собрался оставить эти ужасающие очки на столе, но тут меня позвал гитарист, сказав, что уже перемотал пленку, и попросил погасить свет, что меня вполне устраивало — ведь если вам суждено жить с таким удручающим лицом вечно, то лучше уж провести остаток дней в подземелье, в самой глубокой из пещер, примирившись разве что с дрожащим фитильком керосиновой лампы, освещающей руку художника, который чертит углем на стене гимн красоте.