Жан Руо - Мир не в фокусе

Итак, упреки. Ты хотел бы вернуться обратно, вновь просмотреть вчерашний фильм, но замедленно, останавливаясь на некоторых кадрах, раздваиваясь, покидая собственное тело (вот уже другой пример), чтоб восторгаться ее прекрасными ногами, пока она обнимает тебя за талию, чего ты на самом деле не мог видеть, поскольку все это происходило за твоей спиной, к тому же в это время ты словно погружался в ее широко открытые глаза. Да, это было чертовски здорово. Как тысяча других прекрасных моментов. Значит, надо смотреть все заново. А лучше всего, раз у тебя нет машины времени, вернуться к этому опять.

Вот почему на следующий день ты и возвращаешься к ней (ведь ночь была коротковата: чтица, боясь, как бы ее не застукали, выставила тебя, когда пробило два, но поскольку свет на лестнице зажигать не разрешалось, ты все-таки скрипнул знаменитой ступенькой, пятой, а ведь тебя предупреждали, да и сосчитать до пяти не такое уж сложное дело, просто ты встал не с той ноги). И никак не вспомнить, о чем вы договорились, расставаясь: увидимся, да, нет, быть может, завтра, как-нибудь — или она попросила времени на размышление? Но тебе-то не нужно особенно напрягать извилины, это так просто — ты мне только скажи: приходи. Однако, по мере того как ты приближаешься к огромному каменному дому, тебя начинает разбирать сомнение, да ты еще и дрожишь, как цуцик, потому что штормовка не высохла за несколько часов — ночью пришлось возвращаться пешком, под дождем, автобусы в такой час не ходят, а взять такси слишком накладно. А если тебя примут не так, как ты надеешься? Если было лишь мимолетное единодушие и дальше ваши дорожки разбегаются? Ну уж, нет! Не приснилось же тебе все это.

Не приснилось; чтобы убедиться в этом, ты проводишь рукой по ноющему от кровожадного укуса красавицы плечу, но вскоре выяснится, что ночь вам подала разные советы. Совсем немного осталось до того, как улетучатся твои иллюзии. Всего минутка, пока Тео спускается открыть дверь на твой звонок (крохотная такая медная кнопочка в мраморном кольце), и вот она уже тебя видит, удивляется, на лице появляется недовольная гримаса: а-а… это ты. Конечно, а кто же еще? Да хотя бы тот, кто пришел, тебя не спросясь, сразу вслед за тобой, кому за твоим плечом она сейчас широко улыбнулась, словно ты стал прозрачным. Тогда ты разворачиваешься и уже через секунду люто ненавидишь его. Что отразится на его лице, когда он встретит твой взгляд, пропитанный неприязнью к этой улыбке? Но он смотрит на тебя свысока и с чрезвычайным апломбом, как на негодного выскочку (бессовестно пользуясь тем, что выше тебя на целую голову). Ведь в конце концов кто пришел первым? Значит, кто из нас двоих здесь навязывается, обманывает, не церемонится, прямо-таки плюет на право первенства? И, в общем-то, не из-за его ангельского личика с ясными очами да в кудрявых локонах я послал бы его ко всем святым без исповеди. Кстати, примут ли его в такую компанию? Во всяком случае, лишним не будет, если ему там преподадут несколько уроков этикета… А Тео? Почему она продолжает ему улыбаться каждый раз, как они встречаются взглядами, тогда как со мной у нее лишь плаксивая мина, выражение вековечной мученицы, которой я перевязал все раны одну за другой? Кто же этот шарлатан, человек-пилюля, возвращающий на ее лицо улыбку, пока я рядом хлопаю глазами? И вот она представляет мне Диего. Своего испанского друга, как она вынуждена уточнить.

Естественно, имя что надо, однако я не могу припомнить, чтобы во втором своем признании она называла его среди своих поклонников. В перечне местных имен такой экзотический штрих от меня бы не ускользнул. Может, утром ей просто не хватило времени вытащить его, как фокусник кролика из шляпы, да я и не вызывал этого «джина из бутылки», нажимая на звонок. Значит, она решительно хотела скрыть его от меня. Вот оно, третье признание? Но разве так уж стыдно, что у тебя любовник с Пиренейского полуострова? Или тогда — ничего другого мне в голову не приходило, — это внук Франко. Этим все разом и объясняется. Хвастаться тут, конечно, нечем. Признаться в подобном преступлении перед борцом за монго-аустенистское правое дело — все равно, что добровольно предстать перед народным судом, а народ у нас не миндальничает с классовыми врагами. Конечно, она круто рисковала: ее могли изгнать из ячейки или что-нибудь в том же духе.

И все же один момент во всем этом меня смущал. Быть может, стыдясь, — но она, очевидно, им дорожила, своим фалангистом, — посмотрев на него извиняющимся нежным взглядом, она взяла меня под руку и, отведя в сторону, на тротуар, принялась за объяснения. В чем дело, Тео? Я не дурак, и глаза у меня не в кармане, пусть я не очень хорошо вижу, но все же и не слепой. Вольно тебе путаться с душегубами, пролетарская революция сумеет распознать своих, но, когда монго-аустенистская идея просветит весь мир, я сделаю все, что будет в моих силах, чтобы твою красивую голову не обрили, моя дорогая Тео. Или, может, мне случится подобрать твои срезанные пряди, чтобы спрятать в них лицо, вдохнуть их запах и, оплакивая мою прекрасную утраченную любовь, вспомнить благословенные часы той ночи, когда мы были близки. Не трудись, натягивая перчатки, объяснять мне то, что и без того яснее ясного, иди скорей к своему идальго и не беспокойся обо мне, у меня чудесные воспоминания, их мне надолго хватит. Имея гораздо меньшее — несколько смутных сценок вокруг милой утопленницы, — я ухитрился промечтать долгие годы. Представляешь, тем, чем ты меня одарила, я заполню целую вечность.