Жан Руо - Мир не в фокусе

В сумеречном свете, сочившемся сквозь занавески, я видел, как блестят глаза Тео, ее прекрасные, растерянные, почти молящие глаза, и мне казалось, что она готова броситься на шею первому встречному, если он пообещает облегчить ее страдания. Какое искушение стать тем самым доктором Айболитом, который может излечить от сердечной золотухи, а губы ее оказались так близко, что это и впрямь походило на игру в доктора, которая годилась даже для застенчивого неумехи: преодолеть несколько сантиметров, которые нас разделяли. Но едва я прикоснулся к ее губам, как она резко отстранилась, даже слегка отодвинулась, чтобы сказать еще кое-что; она хотела, чтобы все было совершенно ясно и я бы знал, чего мне следует ожидать, между нами не должно быть ни малейшего облачка.

А я-то думал, что после первого откровения самое тяжелое позади, что теперь мне все нипочем: говори, я слушаю все так же внимательно, все с таким же интересом, — и правда, слушая ее, я чувствовал, что ей надо как-то определиться: смерть отца потрясла ее так, что она официально обручилась с человеком, намного ее старше, но вскоре порвала с ним, а дальше пошла целая череда приключений, в том числе и с женщинами, поэтому чувствовала она себя немного растерянной, — и я понимал, что она пыталась объяснить, как ей трудно найти мне местечко посреди этой несусветно сложной галактики. Все это свидетельствовало о ее необычайной честности, даже если я считал, что мои жизненные обстоятельства в масштабе всей планеты выглядят куда как благоприятнее. Однако, зная, насколько небо переменчиво, и опасаясь, как бы мне не прождать сто семь лет, пока опять не объявится моя прекрасная комета, я спросил самого себя, так ли это действительно лестно, что я для нее совершенно не похож на всех остальных, ведь сам-то я ничего не хочу, кроме как походить на тех, кто держал ее в своих объятиях.

И, злоупотребляя своей ролью конфидента, от всего сердца желая разделить участь нормальных людей, я осмелился просунуть руку под ее черный свитер, который она надевала прямо на голое тело, и осторожно, кончиками пальцев, скользнул вверх по спине до застежки лифчика. И это уже многое говорило о Тео, поведение которой лишь невнимательные наблюдатели могли объяснить сексуальной революцией (я, судя по всему, пропустил ее начало), ведь по манере одеваться Тео совсем не вписывалась в рамки этой самой революции, впрочем, отнюдь не строгие. Так что красавица держала свою планку. Это открытие меня успокоило, и я почувствовал, что вполне готов услышать последнее признание. Видимо, не все еще было сказано (губы снова от меня отодвинулись, и я уже стал немного уставать оттого, что меня все время прерывают). Да, Тео? Нет, на сей раз ей слишком стыдно. Ну ладно, говори же, разве есть еще что-то такое, чего я теперь не мог бы понять? Мы вместе перелистали самые сокровенные, самые интимные страницы дневника ее душевных ран — какая кода, какие объяснения могли сказать больше, чем грустный свет, лившийся из ее глаз? Все остальное второстепенно, быть может, стыдно, но из ряда обычных несуразностей жизни.

Но когда я ощутил под своими пальцами ее кожу, моя способность к сопереживанию заметно поколебалась, и я даже стал проявлять некоторые признаки нетерпения. Хорошо, расскажи мне все, Тео, и не будем больше об этом, хватит уже так жестоко лишать меня твоих губ. Она запнулась, на мгновение задумалась: нет, и впрямь, не надо, не настаивай. Я попытался настроить ее на рассказ, как это делал раньше. Что-то тяжелое? Она от этого, должно быть, еще не оправилась? Возможны какие-то последствия? Нет-нет… что я там себе вообразил? К тому же, она сожалеет, что понапрасну затеяла этот разговор, и потом нечего тут особенно раздувать, в конце концов это ее личное дело. Я ни о чем и не спрашивал, как хочешь, Тео. И, когда мы снова принялись за любовную игру, в голову мне стали приходить самые дурные предположения из каталога проступков, в которых признаться невозможно: переспала с профессором, чтобы узнать экзаменационные вопросы? занималась проституцией? была замужем за банкиром? скомпрометировала себя с судьей? завербовалась в полицию? — но разберемся в этом позже, потому что Тео, задрав руки, стаскивала с себя свитер, и в темноте внезапно вспыхнули два белых пятна ее лифчика, и уже ни о чем другом, как вы понимаете, думать я не мог.

Следующий день начинается с упреков. Не за то, что произошло, за это можно лишь воздать благодаренье Тео, небу и целому свету, но за то, что по-хамски себя вел. Не с девушкой, конечно, — здесь мы (ох уж, это целомудренное «мы» царственных особ) сначала грешили, скорее, излишней деликатностью, а потом не сумели во всей полноте насладиться каждым мгновением, ничего не упустить, все оценить по достоинству. Взять хотя бы лифчик, эту двойную подставку для шедевра плоти: смыкая пышные груди, он будто прорезает между ними глубокую, похожую на воронку складку, куда обрушивается, как в черную дыру твой взгляд, и свет, и желание; а тонкие бретельки, пересекающие ключицы… Как, если вдуматься, все это быстро промелькнуло. Зачем надо было так набрасываться на застежку, пытаясь во что бы то ни стало, пусть и боязливо, расстегнуть ее и триумфально, хотя и смиренно, одним движением все стянуть, вместо того чтобы, не спеша, наблюдать, как расцветают, высвобождаются из тенет ее груди, выпрастываются медлительно и тяжело — едва застежка поддалась, коричневый венчик соска наполовину показывается над кружевом, словно ночное солнце появляется над белой дымкой, бретельки медленно соскальзывают, а плечи, кажется, хотят стать меньше малого, сложиться, словно стараются проскользнуть в узкий проход, и наконец гибким движением опытного иллюзиониста выламываются из своей атласной колодки, на мгновенье сжав ложбинку меж грудей, и одна за другой высвобождаются руки; но прежде чем сложить ладони лодочкой, чтобы принять в них две схожих, как водяные капельки, жемчужины, чего мне стоило хотя бы мельком посмотреть на лифчик, который уже лежит на полу, напоминая покинутый кокон, сброшенный крыльями бабочки, еще недавно укрывавший все, что явлено теперь. И это один-единственный пример. Вообразите себе остальное.