Йозеф Рот - Сказка 1002-й ночи

— Триста это, конечно, слишком мало, — сказал Тайтингер, уже успевший проникнуться глубоким уважением к восковым фигурам, тогда как пренебрежительное отношение к деньгам было свойственно ему всегда. Да, конечно, восковые фигуры должны стоить дорого. И конечно, конечно, он это понимал. — Я позволю себе оказать тебе некоторую помощь.

— О, большое спасибо! Это так мило, так благородно, это так в вашем духе, господин барон!

И вот она уже схватила обеими руками его правую и, прежде чем он сумел воспротивиться, склонилась над нею и поцеловала. Это повергло его в испуг, в отчаяние, он ощутил бессилие. Мицци вдруг ударилась в слезы. Это усилило недовольство Тайтингера, но вместе с тем и тронуло его сердце. Почти как тогда, в канцелярии у начальника тюрьмы, когда она тоже заплакала.

— Вы меня еще хоть чуточку любите? — спросила Мицци.

— Да-да, разумеется, — произнес Тайтингер с твердой уверенностью, что это поможет остановить слезы. Но получилось наоборот: они полились еще горячее и обильнее. Правда, продолжалось это не долго.

Мицци подняла к нему лицо. Ее растрепанные волосы, сбившаяся набок шляпа, скомканный носовой платок, преданно-простодушная синева ее глаз — заплаканных и потому совсем детских, — все это в целом было приятно барону, да и женщина не была ему чужой. И она сразу же уловила это и со стремительностью орла, обрушивающегося на добычу после того, как он описал в воздухе несколько долгих ленивых кругов и наконец почувствовал ее слабину, задала вопрос:

— Можно прийти к вам сегодня вечером?

— Сегодня нельзя! — резко ответил Тайтингер. Он не любил импровизаций.

— А завтра? Послезавтра? Когда?

— Завтра, — выбрал наконец Тайтингер. — То есть, если меня что-нибудь не задержит!

У барона и впрямь оставалась еще зыбкая надежда на то, что подвернется какое-нибудь событие, которое сможет помешать уже сговоренному свиданию. Но ничего выдающегося не случилось, и Мицци Шинагль пришла в урочный час. Он быстро привык к ней, как привыкал всегда ко всему хорошему и дурному, «очаровательному» и «скучному» — ко всему, что происходило в его жизни. Он вновь обрел в Мицци задушевное тепло и заново открыл ее уже изведанные им тайны. Мицци приходила к нему все чаще. Она усердно подпитывала собой его восстановившуюся привычку. И любила пылко — как в самом начале их долгой связи. И, как встарь, предавалась порой опасным мечтаниям, о которых и сама знала, что они тщетны и что пробуждение от них непременно будет опустошительно горьким. Смехотворные мечты, такие славные в своей мимолетности и упоительные даже тем разочарованием, которое они в себе таили: барон состарится, может быть даже начнет самую малость хворать. Самую малость! Пусть это будет временный, совсем краткосрочный паралич — но такой, чтобы ему понадобился уход. И она будет ухаживать за ним, будет всецело принадлежать ему, не только во всегдашнем смысле, но и как бы принося себя в жертву. Потом он постареет еще сильнее и без Мицци ему будет уже не обойтись, и тогда она станет его женой. На одну ночь ее уже делали графиней, так почему бы на последние десять лет жизни ей не превратиться в баронессу?

В один из таких дней старик Шинагль — до сих пор числившийся опекуном своего внука — получил уведомление от директора воспитательного заведения в Граце: тот сообщал, что не может более держать у себя Ксандля и юноше следует немедленно отправиться к матери в Вену или еще куда-нибудь. Ни его поведение, ни прилежание и способности не позволяют ему посещать и другие учебные заведения, по крайней мере, в Штайермарке. Старик переслал письмо дочери. Как Магдалена Кройцер, так и Труммер считали, что ребенок должен быть с матерью и что незаконнорожденному не место в учебном заведении. В подмастерья его отдать куда-нибудь, там, глядишь, толк из него выйдет. Это был, собственно говоря, знак свыше, перст Божий, как сказано в Писании и как о том говорится в катехизисе. Да здесь, в Вене, обретается и отец. Ему, правда, ничего говорить не надо. Мальчик просто приедет. Потом его отправят к господину барону, лучше всего с утра. Вот, мол, я, и что мне прикажете делать? Вот он я, господин папаша! Может быть, барон отошлет его в имение, кто знает? У него бывают такие капризы, черт побери, Господи Боже мой!

Неделю спустя, утром, когда Тайтингер собирался покинуть отель, ему доложили о молодом человеке по фамилии Шинагль. От чудовищного юнца у бедного Тайтингера осталось сильное впечатление. И, вопреки обычной своей рассеянности, он мигом сообразил, о ком идет речь.