Йозеф Рот - Сказка 1002-й ночи

В один из таких дней, без двадцати десять утра, Мицци Шинагль была выпущена из женского исправительного заведения. Ее предстоящее освобождение уже на протяжении нескольких недель давало повод Тайтингеру не торопиться с возвращением в имение.

Порой, когда он сидел вот так, в одиночестве, в одном из рано расцветших садиков пригородного кафе, погрустневший от выпитого вина и вместе с тем взбодренный свежим воздухом, он вел сам с собой безмолвный диалог. Он задавался вопросами, на которые не находил ответа. И не то чтобы его мучила совесть!.. По его ли вине или нет попала Мицци в заведение Мацнер, было ему безразлично уже хотя бы потому, что он не видел ничего прискорбного в судьбе падшей женщины. Он знавал публичных женщин, но они были веселы и беззаботны, и, казалось, им живется гораздо легче, чем, к примеру, женам министерских советников, начальников департаментов, или кислым и злым хозяйкам табачных лавок, или заплаканным кухаркам, или брошенным мужьями мещаночкам. Между прочим, своей отвратительной «аферой» он приуготовил и преподнес Мицци несколько приятных, можно даже сказать, сказочных лет — той самой аферой, из-за которой он сам лишился блестящего положения, беззаботности и лишь чудом не лишился чести и имени. Так отчего ему было печалиться еще и о Мицци? Любил ли он ее? Нет, и это не так. Сердце относилось к тем органам Тайтингера, которым навсегда было суждено остаться недоразвитыми. Ответа на свои вопросы он не знал. Он чувствовал лишь какую-то непостижимую и неразрывную связь с Мицци, с той злополучной «аферой». Уму непостижимо было все это и, тем не менее, решено, подписано и снабжено гербовой печатью, так ему казалось. А против того, что решено, подписано и снабжено гербовой печатью, уже ничего не попишешь.

И все же в некотором роде торжественное настроение охватило Тайтингера, когда утром пятнадцатого марта он выехал в Кагран. Он уже и не осознавал толком, что затеял эту поездку исключительно затем, чтобы забрать из тюрьмы Мицци Шинагль. Ему казалось, будто это нелепое действие предписано ему каким-то церемониалом. Впрочем, поездка в фиакре этим великолепным утром вполне способствовала тому, чтобы любые сомнения растворились в своего рода праздничном дурмане.

Таким образом, он прибыл в канцелярию начальника тюрьмы так, словно это было само собой разумеющимся поступком, и вознамерился забрать Мицци. Вследствие этого ее вывели из камеры на полчаса раньше. На ней было коричневое пальто, в котором ее доставили сюда прошлой осенью. Большую фетровую шляпу с вишнями из стекляруса она не надела из страха, что та за минувшее время могла выйти из моды, а просто держала в руке. Ее все еще короткие, хотя и пышно разросшиеся красивые волосы отливали свежим блеском, а побледневшее и сузившееся лицо казалось прямо-таки аристократическим. «Теперь она действительно похожа на Элен!» — подумал Тайтингер.

— Я, пожалуй, могу обойтись без всегдашних напутствий, — с улыбкой сказал начальник тюрьмы. — Мицци Шинагль, господин барон заботится о вас столь благородным образом, что я уверен: мне никогда больше не доведется увидеть вас здесь. Господин барон, всегда к вашим услугам!

На улице Тайтингера ожидал экипаж.

— Куда ты хочешь? — спросил он.

Но Мицци озабоченно озиралась по сторонам, ей явно кого-то не хватало.

— Мне надо еще подождать, — призналась она. — Придет Лени. Вы появились слишком рано!

Это прозвучало как упрек. Свобода, весна, экипаж на резиновом ходу, да и сам барон, казалось, не радовали Мицци.

— Кто эта Лени? — спросил Тайтингер.

— Моя приятельница, господин барон! Мы сидели в одной камере. Лени — из-за участия в подпольном аборте, а вообще-то она порядочная, эта Лени, нам хорошо было вместе, она вышла четыре недели назад. Она всегда держит слово и придет за мной обязательно.

В этот миг барон увидел, как к ним спешит женщина — статная, пестро разодетая и призывно машущая рукой. И вот уже это видение стало вполне отчетливым. Женщина громко и весело кричала. Все слышнее становилось имя «Мицци» и все очевиднее то обстоятельство, что к ним приближалась женщина в костюме из натурального желтого шелка, в светло-зеленой шляпе размером с тележное колесо, из-под которой выбивались буйные черные локоны, в желтых сапожках на пуговках, с зонтиком, боа и ридикюлем «Помпадур». Это была Магдалена Кройцер, держательница карусели на Пратере.

Женщины с чувством расцеловались.

— Вы — господин барон, я знаю, нечего мне объяснять, Мицци мне все давно рассказала. А это коляска, и в нее мы сейчас сядем и поедем сначала к твоему папе, его разбил паралич, не то бы он сам приехал!