Йозеф Рот - Сказка 1002-й ночи

— Как? Пилада? — воскликнул Тайтингер. — Уж лучше Валли!

— Нет, за нее дадут мало, и потом все равно придется продать жеребца. Затем вам нужно найти деньги на покупку двух лошадей, вам надо взять отпуск, отправиться в поместье, распорядиться о ремонте дома, провести переговоры с управляющим ипотечного банка, а также с бургомистром, и назначить маленькому Шинаглю нового опекуна. Мне кажется, трехмесячного отпуска хватит, господин барон! И господину кузену вы больше не должны ничего визировать, никакие бумаги, это само собой разумеется. Если вы не выполните всего этого, будущее, как мне представляется, будет ужасным. Вам придется перевестись в пехоту.

— В ландвер? Да вы что! Я не умею маршировать, дорогой Зеновер!

— Это все, что я могу посоветовать. — Зеновер в свою очередь посмотрел на часы. — Позвольте откланяться, господин барон.

— Нет, Зеновер, останьтесь, — сказал Тайтингер — и взгляд у него был при этом умоляющим, как у мальчика, которого решили запереть в темной комнате. — Прошу вас!

— Ну хорошо, — согласился Зеновер.

Ротмистр подошел к вешалке, где висело его пальто, и вытащил пестрые «книжечки» Лазика.

— Вам это известно, дорогой Зеновер?

Зеновер полистал книжечки, прочитал, было, пару страниц, захлопнул и сказал:

— Какая мерзость, господин барон!

— Напротив! — воскликнул Тайтингер. И сообщил, что все лица, описанные в книжечках, «превосходно схвачены». Он сам познакомился с автором и издателем, с Лазиком. И отдал ему последние две тысячи гульденов.

— А вот это еще хуже всего остального, — подытожил Зеновер.

Он уже догадался, по одному только названию, о чем идет речь. И ему тоже были известны истории, которые рассказывали о Тайтингере с того самого дня, как он вернулся в полк. И он как старослужащий многоопытный унтер-офицер хорошо знал, что из числа человеческих слабостей не последнюю роль играет в армейской среде щедрое на всякого рода выдумки злорадство. Задолго до отзыва Тайтингера из Вены многие господа в полку распространяли о нем крайне недоброжелательные слухи, неправдоподобность которых была, впрочем, очевидна. Служба барона в Вене вызывала всеобщую зависть. А когда ему вновь пришлось стать таким же полковым офицером, как и все остальные, люди начали задавать себе и другим вопрос: по какой такой причине Тайтингер перестал быть офицером «для особых поручений»? Кое-что поведал станционный ресторатор. Кое-какие намеки начал делать и кельнер Оттокар — с тех пор, как пошла серия статей в «Кронен-цайтунг».

— Но эти деньги — вы дали их ему хотя бы затем, чтобы он не упоминал вас в данном контексте? — спросил Зеновер.

— Нет, — ответил Тайтингер. — Да и что он может обо мне знать?

— А есть ли что-нибудь, что способно повредить вам и что, вместе с тем, он мог бы выведать, а, господин барон?

Тайтингер ничего не ответил. Все оказалось еще хуже, чем вчера в зале ожидания. За день он уже забыл о вчерашнем вечере, даже несмотря на получение обоих писем. Он успел пожалеть о том, что попросил Зеновера объяснить ему путаницу в собственных делах барона. Может быть, было бы лучше, не изменяя многолетней привычке, просто-напросто не принять во внимание оба письма? Однако что-то в самое последнее время переменилось, он только не мог понять, что именно. Впрочем, начало перемен он осознал и даже запомнил их исходную точку: все произошло в тот миг, когда Тайтингер увидел обритую голову Мицци Шинагль. Да, это было так.

Все оказалось так сложно и так беспросветно запутано! Если бы он и решился открыть Зеноверу все — и историю с шахом в том числе, — то сейчас не смог бы этого сделать, потому что был неспособен логически связать друг с дружкой хотя бы пару фраз.

— Если позволите, господин барон, я, пожалуй, пойду, — донесся до него голос Зеновера.

— Нет, — воскликнул барон. — Останьтесь! Бога ради! Я просто не в состоянии сейчас говорить. Мне нужно подумать, дорогой Зеновер.

Но ни о чем он сейчас не думал. Глаза его были пусты — два застывших стеклянных шарика. Но и бездумье оказалось крайне утомительным. Барон пил, курил, несколько раз он безуспешно пытался улыбнуться, старался найти какую-нибудь шутку, какое-нибудь веселое словечко, каламбур или анекдот, но ничто не помогало, и в конце концов он устыдился своего дурацкого молчания. Да, в казино, в своем кругу, в компании равных, он в любой ситуации за словом в карман не лез. Но только среди равных! Он ухватился за это слово, сулящее хотя бы мнимое объяснение тому, почему, собственно говоря, попал он сейчас в такое замешательство: потому что Зеновер был не из «равных». На какое-то мгновение ему показалось, будто к нему вернулись прежнее равнодушие, уверенность, твердость, — и вот, с той высокомерной любезностью, с какой он умел обращаться к подчиненным, барон сказал: