Артем Гай - Всего одна жизнь

Он отнес пиджак в свою комнату, зажег свет и просмотрел механически газеты, сложенные женой на столе. Нерта сидела рядом и, не отрываясь, смотрела на него, взволнованно вывалив язык. Герман еще раз потрепал ее и пошел к жене. Она читала лежа. На красивую прическу была накинута тонкая сетка.

— Я ждала тебя, — сказала она просто и как-то неожиданно для него печально. — Посиди.

Он сел на край широкой тахты. Когда-то они думали купить еще и ковер… Наверное, она тоже чувствует себя дома очень одиноко, вдруг подумал Герман. И потому так же редко бывает здесь.

Дождь бил в темное окно.

— Ты совсем забыл обо мне в последнее время, — слабо улыбнулась она.

— На тебя действует погода, — усмехнулся неуверенно Герман.

— Нет. Это так. — Она смотрела на него, чуть прищурившись, словно изучая. — И ты считаешь это нормальным?

— Нет, конечно, ответил Герман с отвращением к разговору и к самому себе. Это отвращение с каждой секундой нарастало. Нет, нет, так дольше продолжаться не может! И он сказал, ощущая нервную внутреннюю дрожь: — Нам, наверное, лучше разойтись. Мы не испытываем друг к другу чувств, необходимых близким людям.

Она удивленно вскинула брови, долго смотрела на него растерянно, потом опустила голову и стала разглядывать тонкие свои пальцы, сжатые в кулак на раскрытой книге.

— А мне казалось, что мы любим друг друга…

Ошибка продолжалась слишком много лет, подумал Герман. Привычка заменила собою все…

Он ответил мягко, но убежденно:

— Ты не знаешь просто, что такое любовь. И я, возможно, мешаю тебе найти ее…

Утро было пасмурное, но сухое. За ночь сильный ветер подсушил асфальт и крыши домов. Он яростно гнал тучи на запад, очищая от них небо над городом.

В предоперационных к окнам испуганно жались желтые листья, а затем вдруг, оторванные от стекла очередным порывом, уносились в холодный парк.

Герман стоял у окна, одетый уже в полотняные зеленые штаны и такую же рубаху без ворота, и курил. В последние годы все операционное белье сделали зеленым — от него не так устаешь, как от белого, особенно от контрастов красного с белым…

Кирш у стола в предоперационной в последний раз просматривал свой план по синхронизации обеих операций. Прасковья Михайловна и Валентин Ильин уже мыли руки под высокими хромированными кранами, вытянувшимися вдоль зеркальных стен.

В двух смежных операционных лежали на столах братья-близнецы, анестезиологи приспосабливали к ним датчики и электроды. В последний раз сестры проверяли, все ли на местах и в порядке.

Санитарки сновали туда и сюда, подавая, убирая, пододвигая что-то, помогая всей этой небольшой зеленой армии озабоченных людей, сами тоже озабоченные и молчаливые.

Лаборанты и терапевты стояли вдоль стен, одетые так же, как и все, в зеленые халаты и маски в ожидании часа, когда и они активно включатся в дело.

Профессор давно был уже в больнице, но из своего кабинета еще не выходил.

— Анестезиологи готовы, — сказал Герману Петр Петрович, выглядывая из операционной.

— Позвони Федору Родионовичу, — ответил тот. Но в этот момент в операционной появился Ардаров в белом халате поверх зеленой операционной рубахи.

— Федор Родионович уже идет, — сообщил он.

— Можно начинать? — спросил Петр Петрович.

— Начинайте.

— Пора, наверное, мыться, — сказал Ардаров Герману, снимая халат и направляясь к раковинам.

Герман кивнул, но продолжал курить у окна. Волнующиеся деревья, мчащиеся тучи отвлекали, успокаивали. Однако избавиться полностью от внутреннего напряжения Герман никак не мог. Он очень не любил идти на операцию в таком состоянии: работа превращалась в тяжелое, не доставляющее никакого удовлетворения дело.

— Что так невеселы, Герман Васильевич? — поинтересовался Ардаров, до локтей укутывая руки в мыльную пену.

Герман отошел от окна, погасил сигарету и неторопливо направился к сверкающему, отраженному зеркалами, ряду кранов.

— Нет причин для веселья. Лето красное пропели…

Врачи потянулись в операционные.

— Природа отвлекает людей от забот насущных, — с осуждением констатировал Раиль Фуатович, — и служит помехой в необходимом им нынче жизненном ритме. Я за последние десять лет ни разу не был в лесу. Да и в парке, наверное… Не хочу останавливаться. Потом трудно снова набирать темп. Современный горожанин безвозвратно отходит от природы…

Герман относился к доценту неплохо, отдавая должное его энергии и целеустремленности. Однако лишь настолько, насколько позволяла его обычная неприязнь к людям, чрезмерно шустрым и категоричным. А тот развивал свою концепцию: