Артем Гай - Всего одна жизнь

— Погоди, Валька, ты не о том, — остановил его Кирш.

— Вот именно, — отрезал Герман и встал. — Хочу вас предостеречь, ребята, не только от повторения ошибок, свидетелями которых вы становитесь, но и от настроений, которые слышны здесь сейчас.

В ординаторской повисла напряженная тишина. Валентин Ильич, склонив голову, стал писать, а Кирш и Лида смотрели во все глаза на Германа. Они никогда не видели его таким. А Герман, постояв несколько секунд у своего стола, вышел из ординаторской.

— Герман Васильевич! — окликнула его в коридоре Прасковья Михайловна. — Был у тебя Тузлеев?

— Да.

— Я так и поняла. По-моему, он пошел теперь к главному врачу. Прошу тебя, передай его кому-нибудь. — У нее опять, как и вчера, был ужасно усталый вид. За многие годы совместной работы Герман не видел ее такой. Хотелось пожалеть, ободряюще положить ей на плечо руку.

— Тебе нужно идти в отпуск, — мягко сказал он. — Ты здорово вымоталась за этот год.

Она подняла к нему лицо и твердо произнесла:

— Я решила вообще уйти из хирургии, Герман.

— Перестань. Это минутная слабость.

— Нет, это не минутная слабость. Мне уже действительно тяжело. Если быть объективной, то все последние годы я тянула через силу. А хирургии нужны сильные люди. Физически сильные.

— Ладно, поговорим об этом после твоего отпуска. Пиши заявление и двигай к морю! Застанешь еще бархатный сезон. — Герман дружески положил руку ей на плечо. Они стояли у дверей ординаторской, в коридоре, и это движение было, вероятно, не совсем уместным, но для Германа главным сейчас была она.

Прасковья усмехнулась грустно:

— И к морю я ехать не могу. Нужно кончать квартирный вопрос. И с хирургией решено. Нельзя быть свиньей… Я слишком люблю хирургию… Это, наверное, вообще не женское дело. По крайней мере, женский век здесь тоже короче…

Это было, конечно, объяснение не для коридора, но Герман понял, что откладывать его она не могла. Он вдруг понял, что такой тяжелый для них обоих разговор должен быть последним, и, может быть, даже хорошо, что происходит он в коридоре, на виду у посторонних людей. Это заставляет их быть суше, сдержаннее. Герман понял, что прощается с верным и честным другом, служившим ему много лет надежной опорой в сложной больничной жизни. Слова здесь были бессильны и напрасны.

— И куда? — спросил он.

— Хочу попроситься на функциональную диагностику. Наша докторша переходит куда-то… Мне будет трудно вообще уйти из больницы…

Помолчали. К ним подходил Власов.

— Извините… У меня как раз вопрос к консилиуму. — Оттопыренные ею уши просвечивались солнцем, словно сияли. — Мне показаны после операции свежий воздух и диета, так ведь? Выходит, надо ехать в деревню к папане с сестрицами. Верно?

— Да, кажется, кроме отца, никто вас на диете не удержит, — улыбнулась Прасковья Михайловна. Она знала, что Власов очень уважает да и побаивается своего отца.

— Ну вот, все правильно… Квартиру мне в деревню не увезти… Правда? — Власов протянул Прасковье Михайловне ключ.

— Что это?

— От рабочего класса любимому доктору. На время. — И рот, как приклеенный, у самых ушей. — Квартиру получил… А на кой она мне сейчас?.. Пусть там хоть ваши молодые поживут, пока вы свою получите.

— Ну, что вы!..

— Я-то, строитель, знаю: квартира, как машина — от долгого неупотребления разрушается. Так машину хоть маслом смазать можно… — Он настойчиво совал ей в руки ключ.

— Нет, нет, это невозможно… — Прасковья Михайловна выглядела растерянной, смущенной, яркий багрянец покрыл ее щеки и лоб.

— А что здесь особенного? Все равно ведь в простое будет, и я — вроде собаки на сене. А, Герман Васильевич?

Герман усмехнулся, тоже немного смущенный.

— Все у вас просто, Власов… Так сразу и не сообразишь… Но, пожалуй, вы правы… Ладно, давайте ключ. Я постараюсь объяснить Прасковье Михайловне, что в жизни хороших людей все должно быть проще.

— Вот! Что-то такое я и хотел сказать, да не сообразить было. Насчет хороших-то людей не всегда сообразишь сразу…

Во второй половине дня неистово засияло солнце. Ветер прекратился. Щедро пролившаяся за ночь влага поднялась в воздух и, прогретая, повисла между землей и небом, укутывая город в жаркое полотенце. Грустный запах присыхающей зелени, палой листвы, тлеющей древесины, проникавший через растворенные окна из больничного парка, вдруг почти полностью вытеснил царившие в этом большом здании запахи лекарств и хлорамина.