Артем Гай - Всего одна жизнь

— М-да, — мычит Николай и выходит.

Муся обрабатывает нижнюю часть лица йодом, отграничивает ее стерильными полотенцами. Не торопится. Набирается духу.

— Больно будет? — шепчут желтые от йода губы.

Муся сокрушенно качает головой. Больная не видит этого, так как верхняя часть лица закрыта.

— Немного придется потерпеть, Людмила, — говорит Муся.

Я вытираю со лба испарину. И вдруг слышу из-за спины тихий голос Петра Васильевича:

— Что будешь делать?

— Крестообразный разрез, — так же тихо отвечает Муся. — Вот только анестезия…

— Покажу.

Он надевает перчатки.

— Два небольших укола, — говорит он Людмиле.

Секунды длится обезболивание. В перевязочной царит тишина. Желтые губы сжимаются в ожидании боли.

— Молодой девчонке нельзя оставлять рубец на лице, — бормочет Петр Васильевич.

Делает разрез под подбородком, удаляет через него гной, расплавленные ткани. Вводит тампон. Мы стоим как завороженные. В раковину мерно падают капли из прохудившегося крана.

— Понял?

Муся кивает. Петр Васильевич снимает перчатки и выходит.

— Кино, — восхищенно говорит Николай. — Не больно было?

— Что, уже все? — радостно и недоверчиво шепчет Людмила.

— Все, — тихо говорит Муся.

Я выхожу из перевязочной.

Таня спит мирно и сладко, будто давление у нее не падало до семидесяти. Мне не хочется будить ее, я отправляю сестру и сажусь рядом с кроватью на табурет. Машинально смотрю на часы. Половина второго. Как он подвел эти несколько кубиков новокаина к нервам! Сколько раз раскрывал он карбункулы подбородка? Я вообще видел еще очень мало, но все же… За годы в институте и на практике я не видел ни одного. Или каждая операция для него — творчество, поиск единственно правильного решения? Может быть, это и есть «легкая рука», «хирург от бога»?.. Как выработать в себе это качество «единственно правильного решения»?.. Я ловлю на себе Танин взгляд.

— Который час?

— Два.

— А почему вы не ушли домой?

— Трамваи уже не ходят.

— Трамваи?.. — Таня беззвучно смеется.

Я любуюсь ее ровными блестящими зубами. Она очень мило смеется, простодушно и заразительно.

— Они больше автобуса?

— Больше.

— А в Ленинграде много трамваев!

— Очень. Я знаю маршрут номер сорок.

— А у нас всего несколько автобусов… Я бы, наверное, там сразу заблудилась.

— В Ленинграде трудно заблудиться.

Я рассказываю ей о своем городе. Таня слушает очень внимательно, раскрыв рот. Потом по лицу ее пробегает какая-то волна, губы кривятся.

— Тебе больно?

— Немного.

Измеряю давление. 100 и 70. Совсем хорошо.

— Сейчас тебе сделают обезболивающий укол, и постарайся заснуть. Тебе нужно побольше спать.

В ординаторской картина почти идиллическая. У Муси по-домашнему распущены волосы — отдыхают от колпака. Она сидит, поджав под себя ногу, и строчит в операционном журнале. Николай в неизменной позе с неизменной книгой, только один глаз у него закрыт. Такое впечатление, что в ближайшие минуты закроется и второй. Петр Васильевич спит, сидя у стола.

— Ты еще здесь? — говорю я Николаю.

— М-м? — неопределенно мычит он.

Муся отрывается от журнала:

— Наверное, он уже проспался. Коля! Буди.

Я вдруг понимаю, что все это время Николай ждет Петра Васильевича. Смотрит на часы, встает, трогает Петра за плечо.

— Петр Васильич! Пошли, а?

Тот двигается на стуле, шарит рукой по столу.

— Не забуду, Витя, простыни… До смерти…

— Вставайте, Петр Васильевич, — гудит Николай.

— Не забуду… Извини.

— Идемте, идемте. Уже поздно.

Петр оглядывает нас тяжелым взглядом, поднимается и идет к двери. Потом оборачивается и спрашивает у меня:

— Давление?

— Сто и семьдесят.

Он кивает и выходит. Николай следует за ним, взмахивает громадной ладонью:

— Спокойной ночи!

Где-то рядом в палате кашляют, кто-то, шаркая, проходит по коридору.

— О каких простынях он говорил? — спрашиваю я. — Что за Витя?

— Не знаю. Он часто пьяный говорит о простынях. Наверное, какое-нибудь лагерное воспоминание, — тихо говорит Муся. — Последние годы войны он был в плену.

— Я, пожалуй, останусь. Не хочется будить наших, — говорю я.

— Конечно. Ложись в кабинете Петра.

Спать не хочется. Я не зажигаю света. Сажусь в кресло и закуриваю. «Лагерное воспоминание…» Что-то есть в этих простынях значительное и важное, раз они так крепко засели в его мозгу. Именно потому, что это обычные простыни. Обычное… Просто то, к чему привыкаешь? Да, и только. Наверное, можно отвыкнуть и от простыней. И тогда они станут уже необычными.