Исабель Альенде - Инес души моей

Педро приказал Родриго де Кироге собрать все имеющееся золото, начиная с немногих золотых монет, которые солдаты скопили за свою тяжелую жизнь и носили при себе, пряча в сапогах, и заканчивая единственной золотой церковной чашей и теми крупицами, что были добыты на прииске Марга-Марга. Все это было передано кузнецу, чтобы он расплавил золото и выковал из него полное снаряжение для всадника: удила, стремена, шпоры, эфес шпаги. Наш храбрый капитан Алонсо де Монрой должен был впечатлить этими золотыми украшениями испанцев в Перу и привлечь таким образом новых колонистов в Чили. Он отправился в Куско через пустыню с пятью солдатами и теми шестью лошадьми, которые не были ранены и не отощали до крайности. Капеллан Гонсалес де Мармолехо благословил их, и мы проводили наших товарищей немного, а потом с тяжелым сердцем простились с ними, ведь неизвестно было, доведется ли нам свидеться вновь.

Для нас начались тяжкие времена — два года суровых лишений, о которых я бы предпочла забыть, как и о смерти Педро де Вальдивии, но ни памяти, ни кошмарам не прикажешь. Треть наших солдат посменно охраняли город днем и ночью, а остальные, превратившись в крестьян и каменщиков, обрабатывали землю, заново строили дома и возводили стену для защиты города. Женщины работали бок о бок с солдатами и янаконами. Одежды у нас было очень мало, потому что большая ее часть сгорела во время пожара; мужчины ходили, как дикари, в набедренных повязках, а женщины, забыв стыд, в одних нательных рубашках. Эти две зимы были очень суровые, и все болели, кроме Каталины и меня: у нас обеих было воловье здоровье, как говорил Гонсалес де Мармолехо, восхищаясь нами. Еды не было никакой, кроме того что росло на лугах в долине, кедровых орехов, горьких плодов и кореньев, которыми питались и люди, и лошади, и скотина. Те несколько горстей зерен, которые удалось спасти от огня, мы посеяли и на следующий год получили уже несколько мер пшеницы, которые снова все пошли на сев, так что до третьего года мы не испекли ни одной ковриги хлеба. Как нам не хватало хлеба, этой пищи души! Когда у нас кончилось все, что представляло хоть какой-то интерес для вождя Витакуры, он отвернулся от нас, и для нас закончились мешки с маисом и фасолью, которые раньше мы с большой радостью выменивали на ценные вещи. Солдатам, как разбойникам, приходилось совершать набеги на окрестные деревни, чтобы красть зерно, птиц, покрывала — все, что удавалось найти. Полагаю, у индейцев кечуа Витакуры в необходимом не было недостатка, а вот чилийцы жгли собственные посевы, будучи готовы умереть от истощения, если это понадобится, чтобы покончить с нами.

Спасаясь от голода, жители деревень переселялись на юг. Долину, прежде полную жизни, покинули мирные семьи, зато воинов только прибавилось. Мичималонко и его полчища не прекращали терроризировать нас: они были всегда готовы напасть с быстротой молнии и тут же скрыться в лесах. Они поджигали наши посевы, убивали скот, нападали на нас самих, если мы выходили без должной вооруженной защиты, так что мы жили внутри стен Сантьяго, как в осажденной крепости. Не понимаю, как Мичималонко удавалось прокормить своих воинов, ведь индейцы перестали сеять маис. «Они очень мало едят. Могут месяцами питаться горсткой зерна и кедровыми орехами», — объяснил мне маленький мапуче Фелипе и добавил, что воины носят на шее мешочек с жареными зернами, которых им хватает на неделю.

Со своим обычным упорством и никогда не ослабевавшим оптимизмом Педро заставлял изможденных и больных людей обрабатывать землю, строить стену, копать ров вокруг города, упражняться в военном деле и заниматься еще тысячью дел. Он полагал, что безделье деморализует похуже голода. И он был прав. Никто не смог бы пережить годы упадка, если бы имел время думать о своей тяжкой доле. Но времени на это не было: все работали с рассвета до наступления темноты. А если вдруг оставалось немного времени, его посвящали молитвам — это ведь никогда не повредит.

Кирпич за кирпичом вокруг Сантьяго поднялась стена в два человеческих роста; доска за доской выросли церковь и дома. Стежок за стежком женщины, и я в их числе, штопали превратившуюся в лохмотья одежду, которую нельзя было даже стирать: в воде она распалась бы на куски. Более или менее пристойную одежду мы надевали только по праздникам, которые тоже бывали — не все же жить одними печалями! Мы отмечали церковные праздники, играли свадьбы, а иногда — крестили новорожденных. Сердце сжималось при виде унылых исхудавших лиц, впалых глаз, рук, ставших похожими на птичьи лапы. Я настолько похудела, что, когда я ложилась на кровать на спину, у меня выпирали бедренные кости, ребра, ключицы и можно было прощупать все внутренние органы, едва обтянутые кожей. Наружность моя огрубела, тело иссохло, а сердце, наоборот, смягчилось. Я чувствовала материнскую любовь ко всем этим несчастным людям, мне хотелось, чтобы в моей груди было столько молока, чтобы я могла накормить их всех. В конце концов настал день, когда я забыла о голоде, привыкнув к этому ощущению пустоты и невесомости, от которого у меня иногда случались галлюцинации. Но в отличие от солдат, которые грезили лишь сытной и вкусной едой, мне в видениях являлись не жареные поросята с яблоком во рту и морковкой в заду, а туманные поля, где бродят мертвые. Я вбила себе в голову, что можно скрыть нищету, налегая на чистоту, раз уж воды было в изобилии. Я начала жестокую борьбу со вшами, блохами и грязью, но это привело только к тому, что исчезли мыши, тараканы и другие твари, которых мы бросали в суп; тогда мы перестали все мыть и чистить.