Евгений Комарницкий - Эныч

— Сидор! Черт тебя задери! Где пистолет?

— Виноват, Петр Сергеич, — кусты сирени шевелятся. — Склероз. Сейчас принесу.

— Стареешь, Сидор. Частенько стал плошать. Не служил бы ты в личной охране Сталина, я тебя давно бы на свалку выкинул. А так, вроде, реликвия. Принесешь пистолет к тиру, — генерал встает и, прихватив бутылку коньяка и стопку, идет по дорожке.

Дымка, нависавшая над землей, рассеялась. Чирикают, свистят, верещат птицы. Где-то неподалеку постукивает дятел. По дорожке гуляют солнечные блики. Генерал с удовольствием вдыхает ароматы сада. Сбавляя шаг, наполняет стопку и выпивает.

«Да-а-а… Хорошо, что так все сложилось. А ведь могло быть иначе. Степанчук находился в шаге от разгадки способностей Энова. Лишь случайность помогла мне. Но это закономерная случайность. Все равно бы Степанчук все испортил. Даже со мной не смог бы толком расправиться… Ладно, Эдик, спи. Плохо о покойниках вспоминать нехорошо. Ну, а тебе, Василий Мартыныч, что сказать? Сам виноват. Обижаться не на кого. Впрочем, тебе не так уж и не повезло. Не один лежишь, а с компанией. Пусть земля вам будет пухом…»

Плухов подходит к тиру. Берет подготовленный Сидором парабеллум. Стреляет. Смотрит в бинокль.

— Девятка… Черт! Снова девятка… Так с Барабаном или без Барабана?.. Десятка… Десятка… Девятка… С Барабаном или без Барабана?.. Десятка… Опять девятка!.. А что я гадаю? Сделаю вот как. По-русски. Стреляю три раза, и если выбиваю три десятки, то сдюжу один. Без Барабана. А если не выбиваю… Что ж… Десятка… Десятка…

В обойме кончаются патроны. Плухов вставляет новую, старательно целится. Стреляет, смотрит в бинокль. Уходит из тира.

Он идет по стриженому газону к дому. Взгляд его натыкается на флюгер-кораблик, слегка подрагивающий от дуновений ветерка. Внезапно тело становится легким, грудь наполняет и расширяет неизведанное до сей поры чувство. Кружится голова. Хочется петь, кричать, плакать. Генерал осторожно подходит к окну, встает на цыпочки и заглядывает внутрь. В комнате, на просторной кровати, под стеганым одеялом, спит, положив голову на белоснежную подушку, Эн Энович.

— Ну как? Ничего? Понравилось? — генерал радушно улыбается Энову. Эн Эныч утирает рот рукавом новой, подаренной Плуховым, рубашки. Берет двумя пальцами с тарелки сардинку и, проглотив ее, говорит:

— Ничего. Нормально. Понравилось. Только я стаканами привык.

— Это дело поправимое… Сидор! Два граненых! — распоряжается генерал. — Молодец, Энов. Ты настоящий русский мужик. Широкая душа. Я сам стаканами люблю. Знаешь, давай на «ты». Я тебя — Эном, ты меня — Петром.

— Давай, — соглашается Эныч. — Только меня все Энычем зовут.

— Еще лучше! — Плухов хлопает ладонью по столу. — Ты — Эныч. Я — Сергеич. Лады?

— Лады, — Эныч вытирает пальцы о скатерть. Сидор доставляет стаканы. Генерал, наклоняя бутылку, спрашивает:

— По половине, Эныч?

— По полной, — говорит Эныч.

— Это не просто коньяк. Французский, — генерал разливает. — «Камю» называется. Мне его прямо из Парижа самолетом шлют. Я его в особо торжественных случаях выставляю. Для самых дорогих и желанных гостей.

— А мне все равно, — признается Эныч. — Лишь бы градус побольше был.

— И тут я с тобой согласен! — генерал поднимает стакан. — Градус — сила. Не все это, к сожалению, понимают. Растеряли чувство ответственности перед русским могучим духом. Выпьем за градус, Эныч! За нашу богатырскую русскую душу!

Генерал пьет. Его лицо покрывается пятнами. Поставив стакан, Плухов незаметно смахивает выступившую слезу. Эн Энович большими глотками выпивает свою порцию. Тянется за сардинкой. Генерал жует салями.

— С войны не доводилось коньяк стаканами пить. Совсем себя иначе чувствуешь… Ты, я вижу, ничего не ешь. Не стесняйся. Будь как у себя дома. Вот колбаса, вот сыр. Мажь хлеб гусиным паштетом. Виноград, персики ешь. Хорошая еда и русский человек — неразделимы. Как говорится в народе, большому куску и рот радуется.

Генерал стряхивает с мундира крошки, поправляет галстук, откашливается. Встает из-за стола.

— Сиди, сиди, Эныч.

Прогуливаясь по комнате, Плухов начинает:

— Ты, наверно, нечасто мысленно связывал свою жизнь, Эныч, с жизнью всего народа, всей страны, с судьбами человечества. Я не сомневаюсь, разумеется, в том, что для тебя ясна наша общая главная цель — светлое будущее, то есть коммунизм — счастье всех и каждого взятого в отдельности человека. Однако, сознаемся: твой личный вклад в осуществление этой благородной и сложной задачи был до сих пор очень мал. В данный момент тебе предоставляется возможность исправить эту ошибку. Для этого, Эныч, от тебя требуется немногое: делать то, что я говорю… Работа предстоит большая. Тяжелая. Но в ней ты сможешь полностью раскрыть свою яркую одаренную личность, присущую тебе, как и каждому советскому человеку. Все наши с тобой последующие совместные действия будут глубоко пронизаны духом и идеями научного коммунизма… Встань, Эныч.