Николай Климонтович - Только остров

Температура у Миши оказалась под тридцать девять. «Сколько я здесь пробуду?» – спрашивал он у разных сестер, которые дежурили по очереди, сутками. Отчего-то ему захотелось в его палату, к своим . Поболтать, что ли, с Кирпичниковым. «Доктор скажет» , – отвечали Мише…

Однажды к нему пустили Верочку – подпустили , сказать точнее. Ей, укутанной в большой, не по ее малому росту, белый халат, разрешили постоять на пороге: добрые люди подсказали ей дать дежурной сестре сто рублей. Потому что в реанимационное отделение, разумеется, родственников не пускали – те держали вахту в коридоре. «Все хорошо, очень» , – сказал Миша.

– У тебя высокая температура, – сказала Верочка сдавленным от тревоги, не своим голосом.

– Это после операции… И потом… потом… знаешь, когда здесь у нас снимали кино…

Верочка не смогла сдержаться и зарыдала. Ее увели. «Наверное, решила, что я тронулся разумом , – понял Миша. – Но точно ли было кино или это мне снилось?»

Температура упорно держалась и не желала падать. Но не это пугало Мишу. Дело в том, что теперь, едва он прикрывал глаза, ему принимался слышаться бой часов.

В первый раз ему показалось, что это бьют городские часы на площади ратуши. Конечно, он же на Острове. И здесь есть городские часы… Но, вслушавшись, он узнал скрипучий голос напольных часов из родительской квартиры, которые сам же и завел. Они били глухо, ржаво, и было не сосчитать – сколько…

Но хуже всего было то, что после операции у Миши Мозеля что-то сделалось с памятью. То есть память работала, но как бы наизнанку. И вспоминалось, вырвавшись из-под спуда, отчего-то только то, что Миша давным-давно забыл, а то, что всегда хорошо помнил, стало смутно. «Это после наркоза» , – объяснял себе Миша.

Скажем, ему вдруг вспомнилось, что его мать, когда отец привел ее под дедов кров, пугалась боя этих самых часов – до икоты, – это рассказывала бабушка. Она умоляла отца остановить их, потому что они будили ее среди ночи, а потом она уж никак не могла заснуть… Как этот конфликт разрешился, Миша не помнил, да и едва ли знал, ведь его тогда еще не было на свете. Но понимал, что матери просто-напросто было страшно в этом богатом доме, где наверняка брак сына заглазно считали мезальянсом.

Вспоминалось и еще кое-что стыдное из семейного. Например, как мать любила рассказывать о Мише при нем же, как будто его здесь не было, гостям такие вещи, что Миша и стыдился, и не на шутку обижался. Она могла сказать почти постороннему человеку: «Миша наш вообще-то ничего не умеет, разве что неплохо водил машину, но сейчас и не водит…» И это о нем, о кандидате наук, о человеке, в голове которого умещалась энциклопедия.

Лежа в реанимации, он наконец понял, что мать всегда в нем, нежеланном ребенке, видела как бы не совсем человека, не мышонка, не лягушку, особенно по сравнению с блестящим красавцем мужем. Ведь Миша был бастард. В том смысле бастард, что отец женился на его матери, когда Мише был уже год. И сделал это под давлением деда. Этого, скорее всего, мать и не могла Мише простить.

К тому же ему принялись сниться малоприятные странные сны. Скажем, однажды приснилось, что его вызвали куда-то и показали пожелтевшую газету. Его спрашивали: «Вы там были, вы были там?» Миша смутно видел во сне собственную сутулую длинную фигуру со стороны: «Нет, нет, я там не был, это ошибка…» Но допрашивающий лишь рассмеялся; тут же сидела, по всей видимости, секретарша и тоже смеялась: вы нам оттуда сувениры привезите, как все везут, мочалку, картошку и сирень … Миша проснулся в поту, повторяя в смятении мочалка, картошка, сирень…

И все пытался понять, откуда эта чушь. И, кажется, вспомнил. Давным-давно, еще в аспирантуре, его вызвали в факультетский отдел кадров. Кадровик, человек мрачный и грубый, на этот раз держался предупредительно и представил Мишу розовощекому молодому человеку, не старше самого Миши, очень похожему на кадрового комсомольца при галстуке, не идущем к рубахе. И оставил их наедине. И тот быстро перешел от слов к делу: «Нам нужна ваша помощь… мы в долгу не останемся… что вы скажете о таком-то… о чем говорят на факультете…» Миша испытывал всю гамму самых паскудных чувств: от страха до гадливости, от стыда до возмущения. И сказал только, что на факультете почти не бывает, работает дома и в библиотеке.

– А о чем говорят в библиотеке?

– Там нельзя разговаривать…

– А в столовой, в курилке?