Густав Барта - Венгрия за границами Венгрии

Я сошёл с двадцать пятого автобуса около забегаловки под названием Думбрава, зашёл в кухню и остановился рядом с Анкуцей Молдован, матерью Доктора Сеньора.

— Иди за мной, — сказал я ей.

— Чего тебе?

— Иди-иди. — Я подождал пока она вытрет руки и отправился дальше. Мы прошли через двор забегаловки, через сад до самого ручья, там перешли через мостки и попали в другой сад — у дома, где жила Анкуца Молдован.

— Чего тебе надо? — спросила она, когда увидела, что я снимаю пиджак, развязываю галстук и удобно устраиваюсь в кресле.

— Я воспитываю твоего сына, — сказал я. — А ты не посылаешь денег на содержание. — Я положил руки ей на бёдра, указательными пальцами раскрыл халат на животе и прикоснулся носом к голой коже живота.

— Ты сам сказал не посылать.

— Ну так вот, значит ты не посылаешь денег, а я тебя прощаю. И все только потому, что ты мне очень нравишься.

— Тогда верни сына.

— Как бы не так, — ответил я. — Это невозможно. Это выставит меня в плохом свете. Вот если бы я всё ещё работал в лесу, тогда может быть… А так? Ну, иди сюда, я же говорю, ты мне нравишься.

Возможно, я ненадолго уснул, потому что, когда я выскочил из-под бока Анкуцы Молдован, время уже близилось к часу. У меня было минут пять, чтобы попасть на склад роялей.

— Ну, и куда ты теперь мчишься? — спросила Анкуца Молдован.

— Я на службе, — ответил я. — Но еще к тебе вернусь. Не забывай, что ты мне нравишься.

Когда я наконец добрался до города, было уже четверть второго. Я добежал до улицы Кишмештер. Остановился около склада роялей марки «Тришка» и заглянул в окно, прячась за занавеской. Паула Брекк не сидела за столом, а стояла среди роялей и смотрела на дверь, как будто ждала Адама Селима. Но Адама Селима нигде не было, зато весь пол был усеян сажей и головешками, а в воздухе стояла вонь, как от горелой тряпки.

— А ты что тут вынюхиваешь? — спросила Паула Брекк, когда меня увидела.

— Он здесь? Уже ушёл? Где он?

— Нигде нет, — сухо ответила Паула Брекк. — Он взорвался.

— Что? Кто взорвался?

— Он вошёл ровно в час и тут его одежда разлетелась на куски и он загорелся. А ты уходи отсюда, вокруг тебя даже воздух смердит. Проваливай.

— Он ещё жив, — сказала медсестра, когда я открыл дверь палаты. — Можете побыть с ним минуту — Адам Селим лежал в палате один, и ниже талии был весь замотан в широкие бинты. С капельницы в его тело тянулись трубочки, которые уходили под кровать. Лицо было бескровным и застывшим.

— Добрый день, Адам, — сказал я.

Он перевел взгляд на дверь и снова застыл. Рот открылся и из него вышло немного воздуха, но Адам Селим ничего не сказал.

— Когда ещё я могу зайти? — спросил я сестру.

— Сюда больше не приходите, — ответила она.

— Идите-ка лучше сюда, — сказал кто-то за моей спиной. Это был инспектор Гаврила, он манил меня из-за двери указательным пальцем. — Ну, рассказывайте, когда вы его видели в последний раз.

— В полдень, на границе.

— А потом куда пошли? И что делали в это время?

— Даже не знаю. Пришел сюда. Точнее сказать не могу.

— Значит, точнее сказать не можете… Ну замечательно. А чем раньше занимались, это вы можете сказать?

— В лесу работал. Занимался лесничеством.

В нашем дворе на старом покарябанном кирпичами и заляпанном птичьим пометом Опеле сидели две кошки. Мой пасынок кидался в них каштанами с общего внутреннего балкона на первом этаже. Я подождал, пока он меня заметит, и крикнул:

— Хочешь, чтобы мама вернулась?

— Пускай приходит, если хочет. — Доктор Сеньор только пожал плечами, и подбежал ко мне. — Ну, расскажи, какой он? Действительно такой здоровый?

— Я его не видел, — ответил я. — И к тому же он болен.

Дома я снял форменное пальто и пиджак и пошёл прямо в кухню. Я нарезал лук и паприку, смазал сковороду жиром и поставил на огонь. — Яичницу будешь? Тебе сколько яиц?

— Три. Ну расскажи, он правда такой страшный? Как он выглядел?

— Теперь это уже не важно, — вздохнул я. — Больше он сюда не вернётся.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Больше он не приедет. Завтра пойдем на Магуру. Назад к ушастой сове. — Я вылил яйца на лук и паприку, все посолил и поперчил, потом накрыл на стол. Нарезал хлеб и достал банку огурцов. На улице в рассеянном свете фонаря кружились снежинки, иногда останавливаясь перед окном и взлетая вверх.

— Посмотри-ка за окно! — сказал я пасынку. — Завтра на снегу будут видны следы.

— Вижу, — ответил он. — Слушай, папа…

— Что?

— А правду говорят, что ты легавый?