Сергей Герман - Фраер

За неделю до воли он не смог сдержать похоть и развязал. Сначала подкатил к завхозу, но грубый Гоша, измученный простатитом, обругал его матом.

Тогда Вова отдался Лёве смотрящему. Потом к Лёве пришли земляки, весь цыганский табор.

Москва пошёл в разнос. Все выходные он не выходил из кабинета отрядника, превращённый в бордель.

В понедельник утром Гордеев пришёл на службу. В аквариуме с рыбками плавал презерватив. Лёня начал орать.

— Дневальный, почему у меня в кабинете воняет дерьмом?

Если бы он только знал, что там происходило в его отсутствие!

Несмотря на то, что дядя Слава без сопротивления отдал свой министерский портфель Лёве Цыгану, он всё же не был с этим согласен.

Выжидал удобный момент для свержения своего конкурента с пьедестала. Знал, что рано или поздно настанет момент, когда Цыган совершит ошибку.

Чутьё не подвело. Ожидание закончилось редким, но весьма поучительным случаем. Трагичным, как для некоторых блатных, так и козлов.

Ночью измученный сперматоксикозом Сеня подкараулил Валерика Сидорова, шедшего в уборную.

До этого дня Валерик жил мужиком. Вернее мужичонкой. Это был молодой парень, с румянцем на щеках. Из интеллигентной семьи, в которой его баловали и чрезмерно любили. В результате он вырос слабым, трусливым и инфантильным.

Сеня зажал его под лестницей и вытащив нож приказал снимать штаны. Валерик от ужаса потерял сознание, а Сеня пыхтя и потея от страсти, предпринял попытку лишить его девственности. От вожделения порвал уздечку на члене. Кончил. Подтёрся трусами Валерика.

Пригрозил, что если тот проболтается, то его будет насиловать весь отряд, и ушёл. Сидор придя в себя бросил перепачканные кровью и спермой трусы в уборной.

Никто бы ничего не узнал, и скорее всего Валерик стал бы персональным Сениным тихушником, но утром запарафиненые, в пятнах крови трусы нашёл Гоша.

Поддев их носком ботинка, Гоша глубокомысленно произнёс:

— Мдя-яяя! Одно из двух. Или кому то сломали целку, или кто-то сломал хер.

Через пятнадцать минут сидельцы увязали в кучу заплаканного Валерика, трущегося возле него Сеньку и вещественное доказательство в виде трусов. Поднаторевшие на своих делюгах зэки в случае необходимости умели проводить оперативно-следственные мероприятия не хуже оперов из райотделов.

Барак забурлил. Старики кричали «На нож»! Молодёжь вторила — «на фуй!

Босой, голый по пояс Асредин, как Христос тянул вверх руки: «Братья, хватит крови!.. Ему в ответ кричали: «В Тамбовском лесу твои братья!»».

Сеня, испуганный реальной перспективой лишиться здоровья, бросив матрас и вещи бегом ломанулся на вахту.

Узнав о случившемся, срочно вызванный на службу похуист-отрядник, пообещал: «Пусть только выйдет! Я ему едало разобью!»

— Ничего! — сказал дядя Слава. — Выйдет из БУРа, загоним под нары. Пусть выглядывает оттуда, как ондатра. Весь срок, тварь, будет сидеть у параши.

Валерик тут же переехал в петушиный угол.

Дулинский подумал. Сказал:

— Ну вот, и определился с ориентацией. Раньше звали Сидором, а теперь назвали пидором!

Асредин вздыхал — «Эх люди! Святейшее из званий, человек, опозорено, как никогда. Опозорен и русский человек»! Какая тут нахер, к маме вениамина может быть духовная гармония!

К Лёве Цыгану прибежал посыльный от Арсена и тот ушёл к смотрящему.

Завхоза Гошу в тот же день сняли с отряда и отправили в Шизо, но не отсиживать, а старшим дневальным.

Эта должность была по настоящему сучьей. То, что на неё поставили именно Гошу, характеризовала его со всех сторон.

Завхозом отряда назначили Витю Власа, полного и ушлого сорокапятилетнего мужика — хитрована, добивающего в лагере десятку.

Именно в тот момент дяде Славе пришло в голову, что именно можно предъявить смотрящему.

Блатные и мужики должны были признать эту предъяву обоснованной. Расклад получался такой. Человек, близкий к смотрящему, по беспределу опустил мужика. Не просто опустил, но и никого после этого не поставил в курс. Страшно даже представить, что бы произошло, если бы не бдительный Гоша. Тихушник мог зашкворить весь отряд. Или даже всю зону.

Надо было срочно выезжать на больничку. В тот же день, когда отряд ушёл в столовую, дядя Слава острым ножом вскрыл себе живот.

Серьёзно вскрыл, до кишок. Лезвие вошло глубоко. Кровь хлестала через пальцы, прикрывающие рану.

Раньше я видел, как зэки, дуреющие от однообразной тоски глотали черенки ложек, засыпали себе в глаза толчёное стекло. Слышал о том, что ломают себе руки-ноги, надеясь, что положат в больницу, и хоть на неделю, другую они сменят обстановку.