Борис Васильев - Глухомань

Хороший был вечерок…

Москва праздновала победу с восторгом, искренностью и давно забытым всеобщим ощущением счастья. Гекачеписты сидели в кутузках, ходили на допросы с заломанными за спину руками, солдаты и офицеры сияли улыбками и первыми норовили протянуть руку. Старики тоже разыгрывали полное удовольствие, хотя глаза у многих оставались колючими. Оно и понятно: рухнул их мир, в котором у них была своя кормушка. И даже вечно хмурая московская милиция всю последующую неделю никого и ни за что старалась не штрафовать.

Об этом, перебивая друг друга, рассказывали нам наши афганцы, и я впервые пожалел, что мое московское начальство вдруг отменило уже согласованную командировку. Пожалел потому, что невероятно завидовал нашим гостям-афганцам, пережившим, может быть, лучшие часы своей жизни. Они гордились этими часами, а мы гордились ими, а меня среди них не было, и… И я — завидовал им. Сейчас бы я тоже перебивал, впихивая собственные воспоминания в общий разговор, и Танечка гордилась бы мной.

В Москве ребята раздобыли умопомрачительный платок и столь же умопомрачительную кофточку. И шепнули:

— Это — Тане от тебя, крестный. Отдашь, когда уйдем.

И я преподнес эти подарки, когда они ушли. А Танечка вдруг стала пунцовой настолько, что в этой вдруг прилившей к щекам крови засветилось нечто, доселе меня не освещавшее. Какой-то мощный светильник вспыхнул в моей рыжей женушке, а по полыхающим щекам скатилось две слезинки. И я очень удивился:

— Не понравилось?

— Глупый. Мне же первый раз в жизни сделали подарок, потому что твой паричок не считается. Он — свадебный подарок, а чтоб так, ни с того ни с сего… В первый раз! И я такая счастливая, такая счастливая, что слезы — они сами собой.

Вот тогда, только тогда я понял, как я люблю свою Танечку. Я понял, что такое — любить человека.

Любовь — это не желание. Это нечто большее и необъяснимое. Это — ощущение, что в вас поселилось иное существо. Поселилось и проросло во всем вашем существе. Навсегда проросло, и отныне вы — неразделимы, как сиам-ские близнецы. Для того чтобы кончилась ваша любовь, одного из вас просто придется убить.

Почему я тогда подумал именно об этом?!

Наконец-то министерства начали работать. Их трудяги были настроены невероятно активно в борьбе за все реформы разом, и мне удалось заручиться приказом, что в недалеком будущем на моем спецпредприятии будет налажен выпуск патронов для автоматов, а позже — и самих автоматов. Что я буду предусмотрен в бюджете и мои рабочие станут получать гарантированную ежемесячную зарплату. Тогда я в это радостно верил, не успев оценить ситуацию, которая вся строилась не на планах — их решительно осудили как пережиток, — а на обещаниях, которые никого и ни к чему не обязывали. К сожалению, это открытие пришло позд-нее, как, впрочем, почти все открытия человечества.

О заказе караульных карабинов речи, естественно, не было, но с меня срочно потребовали отчетность по последним поставкам патронов. А Херсон Петрович, как назло, на работе не появился, и никакой отчетности у меня на руках не оказалось. Я кое-как договорился, что доложу через сутки, положил трубку и узнал, что мой заместитель, видимо, заболел. Мне нужен был не столько заместитель, сколько отчетная документация, и я решил отправиться к захворавшему домой лично.

И тут впервые выяснил, что он, оказывается, проживает в нашей областной столице. Пришлось ехать в область. Взял машину, шофера Вадика со всеми его ушами во все стороны, и мы покатили.

— Краснофлотская, шесть, квартира восемнадцать, — продиктовал я Вадику выписанный из личного дела адрес заместителя и вольготно откинулся на сиденье.

С чего это мы называем морскими терминами города и площади абсолютно сухопутной Глухомани? Тоже ведь — загадка национального характера. Тоска по морю, которого никогда не видели подавляющее большинство глухоманцев, или извечная наша боль по державе? Даже если держава эта давно канула в небытие?..

Я размышлял над изгибами национального разума, а Вадик тем временем гнал по магистральному шоссе. Он любил быструю езду, а я не любил его уши, хотя езду с ветерком — любил.

Краснофлотской оказалась ничем не примечательная сухопутная улица, застроенная стандартными пятиэтажками без лифтов. Мы остановились у дома номер шесть, и я вылез. Старушка, что сидела возле подъезда на скамейке, была глуха, как бронированный сейф, и на все мои вопросы отвечала двумя словами: «Громче говори!» Я махнул рукой и вошел в подъезд.