Светлана Василенко - Дурочка

– Вы крестьяне или кто? – закричал чуть не плача. – Земля скоро как камень будет: зубами не угрызешь… Анна! – увидел бабу, что тыквы продавала. – Пшеничная Анна! Поведешь завтра баб на сахарный тростник, в пойму. Культура новая, надо освоить…

Пшеничная Анна, тыкву приладив к голове, как кувшин, мимо Председателя перегруженной ладьей проплыла не дыша. И не вижу будто тебя, и не слышу.

– Ластовкин! – ткнул в мужика с курицей. Тот не дослушав повернулся, ушел.

– Петр! – позвал мужичка в драной фуфаечке. – Рыбаков!

Тут же исчез Рыбаков. На плечах корзину с рыбой, будто с серебром, уносил.

– Боканёва! Подкулачница! Попа возишь? Стой, твою мать!

Быстро уходила молодуха, уводя батюшку под руку, толкая перед собой пустую тележку.

– Канарейки! Слышите меня?

Канарейки, муж и жена – одна сатана: волос желт, лица конопаты, оба пьяны, море им по колено, а уйти некуда: они верблюда продавали. Застыли Канарейки, Председателя увидав, постояли-постояли, да и пошли себе, засвистав вдруг по-птичьему, будто не муж они и жена, а две птички-невелички, две канареечки-пташечки, – идут себе, покачиваются да посвистывают, ничего не слышат. Верблюд сидел в пыли, жвачку жевал, на Председателя сверху вниз смотрел презрительно, как паша. Заело Председателя, плюнул верблюду под ноги, в пыль:

– Не смотри на меня так, козел!

Верблюд повернул к нему голову, скучно пожевал губами, вытянул длинно шею да как плюнет в него!

Весь в зловонной пене Председатель стоял.

– Ничего! – сказал верблюду, утираясь. – Ничего! В колхоз пойдешь! На скотный двор! Я тебя заставлю власть уважать!

Отошел, утираясь.

Древняя старуха к Председателю кинулась, кукурузный початок тычет в лицо, беззубым ртом улыбается: на, мол, купи.

– Отойди, – отмахнулся, – старая.

Та все тычет.

– Или ты меня не слышишь тоже? – погрозил.

Та ухо подставила, спросила:

– Ась?

– Уйди от меня, бабка!!! – заорал что есть мочи прямо ей в ухо. – Стрелять вас надо! Кулачье недобитое! Враги! Всех, всех расстрелять!

Отскочила от него старуха, кукурузный початок в пыль бросила – и бегом от Председателя.

– Все ваше племя жадное! – ярился Председатель. Шел по торговым рядам. – От детей до стариков! Всех до одного! Как бешеных собак! Перестрелять!

Люди спешно уходили, бросая товар. Убегали.

– Подайте Христа ради! – стоял у рядов Чарли, выклянчивал.

Председатель обернулся:

– Ты откуда? Из детдома? Я Тракторине Петровне просигнализирую: опиум агитируешь! Вон отсюда!

Побежал Чарли. Дети и тетка Харыта тоже убегали, сев на лошадку.

На пустынной базарной площади осталась одна Ганна.

– А ты откуда? – спросил Председатель Ганну. – Из детдома?

Ганна молчала. Молча смотрела.

– Что, тоже из этих? Из глухонемых?! – с издевкой спросил Председатель.

запела Ганна.

Она пела и пела, глядя вверх. На небеса.

В столовой пир стоял горою. На тарелках вперемешку лежали: хлеб, картошка, сало, лук, лепешки, жареная рыба; огромная тыква, развалясь, посреди стола лежала. Рядом с каждой тарелкой – крашеное яйцо.

Тетка Харыта разрезала что-то на пирог похожее, по кусочку всем давала. Подходили дети по очереди, забирали кусочек, на ладошке держа, отходили.

Вера подбежала:

– Это что? Торт?

– Это пасха, Верочка, – отвечала тетка Харыта. – Святое кушанье. Надя, Люба, подходите!

Надя с Любой тетку Харыту не слышали: они крашеными яйцами с Маратом бились, с братиком.

– Кто чье яйцо разобьет, тот и забирает его, – объяснял Марат сестренкам правила.

Ударил красным по ихним желтеньким, разбил, стал забирать.

Надя свое отдала. Люба кричит:

– Не по-честному бил! Острым концом по тупому! Давай перебьем!

Перебили. Разбила Люба красное яйцо, схватила его.

– Мое! – кричит.

Почистила быстро и – раз – проглотила. К тетке Харыте подбежала:

– Дайте мне кусочек! Исты хочу, исты!

Чарли Булкину рассказывал, мокрым пальцем слезы на щеках рисуя:

– Я заплакал и говорю: дяденька, подайте ради Христа. А он мне отвечает: опиум у меня просишь? Вон, говорит, отсюдова! А не то расстреляю!

– Опиум – это что? – спрашивал Булкин.

– Помнишь, мы с тобой в том году белены объелись, ходили как пьяные…

– Чарли! – позвала его тетка Харыта, кусок отрезала. – Это тебе. А этот, последний, самый сладкий, – Ганне… Ганна! – позвала. – Где Ганна?