Светлана Василенко: Дурочка

version="1.0" encoding="utf-8"?> prose_contemporary Светлана Василенко Дурочка

Светлана Василенко называет себя представительницей «настоящей женской литературы, которая за последнее десятилетие расширила границы прозы со всей свойственной женскому темпераменту эмоциональностью, прозорливостью и… жесткостью». С этим трудно спорить. И роман-житие «Дурочка», и повесть «Шамара», и рассказы написаны твердо, лаконично, но с присущей именно «зоркому полу» изобретательностью и особой пластикой. …Немая «дурочка» родилась в маленьком военном городке в семье офицера, и родители, решив избавиться от «позора», положили ребенка в колыбель и пустили по реке навстречу сиротской судьбе. Однако колдовские воды отнесли ее вспять на 30 лет, заставили пережить несколько вариантов судьбы. Сказка, притча, Евангелие, современные мотивы существуют в прозе Светланы Василенко на равных началах, прошлое как бы расшифровывает настоящее и растворяется в нем, и все это вместе создает единственную, только этому автору принадлежащую вселенную.

Скрып.

Скрып.

Скрып-скрып…

Скрып.

Скрып.

Скрып-скрып…

Надька на ржавых качелях катается: вверх-вниз, скрип-скрип.

Я на крыше стою смотрю.

Рядом во дворе мама мокрое белье развешивает: синюю трикотажную майку отца – скрип, мою такую же, только выцветшую, – скрип, черные сатиновые семейные трусы отца – скрип-скрип, мои трусы, такие же, но поменьше, нижнюю рубашку – свою и Надькину, бюстгальтер, панталоны: одни – голубые, огромные, во все небо, другие – розовые, мягкие байковые…

Чулочки повесила Надькины, один и второй. Чулочки висели, как Надькины ножки: одна ножка, другая.

Папа заводит машину ручным приводом. Раз крутанул, не завелась – черт! – второй – ни дна ей ни покрышки, третий, четвертый… Он крутит ее, чертыхаясь, как заводной, без передышки, беззвучно матерясь.

Машина называется «газик». Или по-другому – «козел».

Осень.

Год назад весной тюльпаны были кровавые. Надька, моя сестра, бегала по степи, собирала. Бежала, на змею наступила, та грелась, вылезла гадюка, взяла Надьку укусила, гадюка, гадина, как собака – гам, – гадость серая, дрянь, выше коленки, я стал высасывать, Надька обоссалась, не ссы, говорю, прямо на голову, дура, я губами высасывал, на губах трещина, весь яд я всосал в себя, я как змеюка стал, я ходил по больнице и шипел – а-х-а – и хватал Надьку за ногу, я подползал и хватал, Надька ссала прямо на пол, я уползал, хвоста не было, хотелось, чтоб был хвост, не ссы, говорил я, тут тебе не степь, тут тебе больница, тут тебе не моя голова, я медленно уползал в палату, мне очень не хватало хвоста. Она, когда уползала, гадюка, хвостом тюльпаны – трыньк-трыньк, – те своей кровавой башкой – трыньк – вздрагивали. Тюльпаны потом мы в отцовский «газик» отнесли, только что полетел Гагарин в космос, мы в честь него собирали тюльпаны, привезли и Ленину положили у его ног в честь Гагарина. Тюльпанов было так много, прямо Ленину по каменные колени, он стоял по колено будто в крови, было красиво. А когда мы с Надькой вышли из больницы, то тюльпаны уже засохли, лежат неживые, Надька заплакала, ей жалко стало, мне тоже, но она дура, ей можно, мне нельзя, – а-х-а – говорю, она обоссалась прямо на площади перед Лениным, отец со стыда чуть не умер, он в военном был, как дал ей, еще хуже стало, стыднее: сверхсрочник девочку бьет – пьяный, нет? – это дочка его – все равно нельзя, ребенок – да она у него дурочка – что? – дебилка – все равно нельзя, пусть лучше в сумасшедший дом отдаст, чтоб не издевался, – да она того, описалась – ну и семейка… Отец не доживет до пенсии, чтоб они все сдохли, о, эти люди проклятые, проклятый военный городок, окруженный ржавой колючей проволокой, мне бы хвост и зуб, полный яду, – а-х-а – он мне как даст в зуб: што ты шипишь, што? – с губы красная кровь, как тюльпан, на асфальт закапала, никогда не заживет моя трещина на губе! – папа! – што ты шипишь все, змееныш! Рядом Надька, как красная пожарная машина, ревела – А! – горлом, из горла красная «А» выходила, капала на асфальт. Отец нас сгреб, в красные губы целует, замолчите, говорит, замолчите. Мы замолчали.

Он глаза голубые к небу поднял и кровавыми губами говорит:

– ГОСПОДИ, – говорит, – ГОСПОДИ!