Сергей Солоух - Рассказы о животных

Но мозг предательски отказывается признать главенство мышц. Бусины приближающихся фонарных столбов деревни гипнотизируют, невольно заставляют концентрироваться на чем-то равномерно повторяющемся, чередующемся, тянущемся, и тогда опять дорога начинает уходить из-под машины, плыть, елозить, как ненадежно закрепленная полоска ткани.

Еще немного продержаться. Десять километров. Чуть-чуть. Не останавливаться в деревне, где радужная придорожная нечистоплотность. Свет и движенье. Тени и звуки, которые прогонят сон, едва лишь остановишься, и прекратится мерное покачивание, однообразное наматывание ленты шоссе на черные колеса-катушки. Собраться, точнее расслабиться, ни в коем случае не концентрироваться ни на чем, не фокусировать внимание на движущемся или неподвижном, взгляд, зафиксировавшись, мгновенно створаживает, отключает мозг, нет, вместо этого зрачки должны, как лодочки, качаться и подпрыгивать в набегающих волнах и пене внешнего мира.

Еще раз опустить стекло. Еще раз набрать в легкие «Нарзана», «Шипра», холодной и шипучей смеси утренних кислот и щелочей, морозных минералов. Уже совсем немного. Развязка. Поворот на четырехполоску. Широкую, привольную, заведомо куда как милосерднее и снисходительнее к водителю, чем узкая и гнутая, всегда забитая непереваренным железом трахея старой трассы.

Взрыв снега. Фонтан белых кристаллов, словно от удара электричеством разжавшийся кулак покойника. Веер из мертвых пальцев. И сквозь них на Игоря текла воспаленная, расплавленная желчь горящих фар. Огромный шкаф тягача, протаранив мелкий сугроб на разделительной полосе, шел прямо на него. И никакого шанса на спасение. Справа вдоль обрывающейся круто в овраг обочины тянулся массивный, страшный какой-то особой, железнодорожной несгибаемостью и твердостью, отбойник.

Уснул не Игорь. Клюнул другой. Ушел со своей полосы водила-дальнобойщик, пробил метровый, невысокий сугроб на разделительной и собирался из «лансера» на встречке сделать киндер-сюрприз. Кусочки человеческого мяса внутри клубка, бесформенного кокона из смеси пластика, металла и стекла. Секунда, две, сейчас.

Метров за десять, на расстоянии окоченения крика, створаживанья вопля, огромный плоскомордый «вольвак» внезапно выправился. Невероятно, невозможно, но очевидно, вспахав снежную грядку, взорвав сугроб, стал снова управляемым. Широким, красным рылом-кувалдой вильнул на левую от Игоря полосу и, засыпая шершавым, мелкозернистым, белым, набранным во все неисчислимые щели и пазухи, погребая под ним, заваливая, уже буквально на расстоянии руки от капота «лансера» и сам ушел, и тент увел, свою широкую, свободно вихляющую задницу. Туша и банка разминулись.

Легкий хлопок. И больше ничего.

В осевших слоях обвала Игорь увидел самого себя в зеркале, приплюснутом, прижатом встречной, прошелестевшей, как сотня змей, лавиной к стеклу водительской двери. Черные глаза на синем.

Больше он в этот день не засыпал. Не клевал, не отлетал, реальность стала сплошной и непрерывной, не встряхивалась, как стекляшки в калейдоскопе, от обморока к обмороку. Остались за спиной лукойловская заправка, газпромовская, какая-то «Таежная» с местным разливом, а Валенок все ехал, все гнал свой «лансер», и только где-то между Осинниками и Мысками, когда из тела жила за жилой дрожь уже ушла и чувствовалась лишь легкая, едва заметная на самых кончиках немеющих от долгой скрюченности пальцев, подумал: «Нет, страшно не было. Было обидно. Совсем как Алке».

Объяснить Запотоцкому ситуацию с немцами с глазу на глаз не удалось. В среду Олег Геннадьевич уехал в Новосибирск и там прокантовался уже до конца недели. Пытался сделать бизнес межрегиональным. И заодно, наверное, всласть напитался духами ботанического сада. Во всяком случае, объявление о выставке цветов и кактусов «Сибирская оранжерея» Игорь мельком увидел в газетке, в которую брезгливому Полтораку завернули некую промаслянную приблуду для клопообразной праворучки его жены, «ниссана микро». Из маленького магазинчика по соседству, где брали заказы на любые запчасти к любой японской рухляди, полтаракана пришел с довольным блеском всех своих бесчисленных веснушек и громогласно объявил, что завязывает таксовать.

– А то повадились. Этого в школу надо. Эту на работу. Все. Птица обломинго.

Нечто, завернутое в газетный лист, само пернатое не напоминало, скорее сустав пернатыми обглоданной собаки. Обычно легковоспламеняющийся Боря Гусаков на этот петушиный вызов никак не среагировал. Угрюмый, он сидел в своем углу и мрачно мучил калькулятор. Клавиши под его пальцами и ныли, и скрипели, и пищали, но нужного результата все равно не давали. Обида и недовольство переполняли Борю, но выплеснуть их по такому поводу, как мелкое пивное полтораковское счастье, он явно считал сегодня ниже своего достоинства.