Олжас Жанайдаров - В середине дождя

— Чем-то похож на наш храм Василия Блаженного, — заметил я.

— Да, это многие отмечают. Я, правда, видела ваш храм только на открытках.

У входа толпилась очередь. Много иностранцев — некоторые из них держали в руках курточки и вытирали пот со лба. Было довольно жарко, а они, видимо, просчитались с погодой. Русских холодов в Питере не было.

Очередь продвигалась медленно — и мы с Аней решили идти дальше, по направлению к Марсовому полю. Иногда мы шли молча. Шли рядом, порой невольно соприкасаясь локтями. Но нас не стесняло ни молчание, ни случайные касания. Переходя Мойку, я взглянул на часы — в первый раз за все время нашей с Аней встречи. Взглянул и тут же забыл о часах вновь.

На Марсовом поле было ярко, светло. Воздух дрожал в солнечном мареве. Рядом с мемориалом, у вечного огня, сгрудились ребята в рваных джинсах. Казалось, они медитируют. Кто-то, с выбритым затылком, угощал корешей портвейном. Личности схожего вида наблюдались по всему полю — то тут, то там.

— Панки, анархисты, — объяснила Аня. — У нас здесь разный народ собирается.

Впереди виднелась Суворовская площадь. Аня показала рукой вправо.

— Вон там, за Лебяжьим каналом — Летний сад, — сказала она. И затем, чуть тише, но с чувством, — "В грозных айсбергах Марсово поле, И Лебяжья лежит в хрусталях… Чья с моею сравняется доля, Если в сердце веселье и страх".

— Это кто? — спросил я.

— Ахматова. Мой любимый поэт. "Не поэтесса!" — как она сама говорила. Вот кто любил свой город по-настоящему.

— У тебя с ней много общего.

— Это слишком лестное для меня сравнение, — Аня поправила прядь волос.

— И ты тоже пишешь стихи. Хотя так ни одного и не показала.

Аня покачала головой.

— Это не стихи… Так, баловство. Графомания.

За памятником Суворову возвышалось большое красивое здание — местная Академия культуры. Мы прошли левее Мраморного дворца и вышли на Миллионную улицу. С открытого солнечного пустыря — в худой тенистый проход. Я понял, что это свойственно атмосфере Питера — когда шум чередуется с оглушающей тишиной.

— Мне в детстве не нравилось мое имя, — сказала Аня. — Оно казалось слишком простым, непритязательным. И каким-то нелитературным. То ли дело Татьяна, Анастасия… Или Маргарита.

— У тебя отличное имя. Оно тебе очень идет.

— Спасибо. После того, как я полюбила поэзию Ахматовой, это имя мне тоже кажется не самим плохим. И хорошо, что — не Марина.

— Почему?

— Меня пугает "цветаевская ярость". Мне по душе "ахматовская кротость".

Аня вновь взглянула на меня — но так, чтобы я не успел перехватить ее взгляд. Шла она, смотря не вперед, а чуть вниз, словно все время о чем-то раздумывая.

— А мне нравится Блок, — сказал я. — Правда, не знаю, что ему свойственно — ярость или кротость?

— Загадочность. Ему свойственна загадочность, — сказала Аня. — Интересно, я так и думала. Насчет тебя и Блока.

Впереди показалась Дворцовая площадь. Мы сделали почти целый круг.

— Ты не устала? — спросил я Аню.

— Я часами могу бродить по городу. А это для меня так, разминка.

Вскоре мы оказались у Эрмитажа. Людей на площади было по-прежнему много. Лишь солнце светило уже не прямо над головой, а сбоку — бреющими лучами слизывая пыль с фасадов зданий. На углу Дворцовой площади мы остановились, чтобы проверить, сколько времени у нас осталось, и решить, куда мы можем пойти. У нас в запасе было три часа.

— Значит, так. Сейчас мы пройдем по набережной к Медному всаднику, обогнем Адмиралтейство и посмотрим Исаакиевский собор. Оттуда выйдем на Малую Морскую улицу, — сказала Аня.

— А потом?

— А потом я тебе покажу Питер, которого ты никогда еще не видел.

Мы прошли, как Аня и сказала, по набережной, мимо Медного всадника, Адмиралтейства и Исаакиевского собора. Затем пересекли Исаакиевскую площадь и, оставив правее гостиницу "Астория", вышли на Малую Морскую улицу. На набережной мы купили по мороженому, а у памятника Петру Первому нас сфотографировал назойливый фотограф. "Платить не надо. Фото для моей коллекции. Вы хорошо вместе смотритесь", — сказал он. Была неловкость — но чем-то даже приятная. Я стоял слева от Ани и старался выглядеть, как и она, естественно. Получилось ли это у меня, не знаю — этой фотографии я так ни разу и не увидел.

Я думал, что мы пройдем всю улицу до Невского проспекта, но шагов через двадцать Аня неожиданно свернула в какой-то закоулок.

— Куда ты? — спросил я ее.

Аня приложила палец к своим губам и показала, чтоб я следовал за ней. Мы шли по темному выщербленному асфальту. Нас окружали длинные и тощие стены домов, изрядно выцветшие; солнечные лучи тщетно пытались просочиться сверху вниз. Из пушкинского Петербурга мы попали в Петербург Достоевского.