Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай

— Мне жаль тебя, — сказал Джон Доусон. — Я беспокоюсь о тебе, а не о моем сыне.

Он спустил ноги на пол. Он был так высок, что когда встал, ему пришлось пригнуться, чтобы не стукнуться головой о потолок. Заложив руки в карманы своих измятых брюк цвета хаки, он начал прохаживаться взад и вперед по камере: пять шагов туда, пять шагов обратно.

— Это, пожалуй, забавно, — заметил я.

Казалось, он не слышал. Он продолжал ходить от стены до стены. Я взглянул на часы; было двадцать минут пятого. Внезапно он остановился предо мной и попросил сигарету. У меня в кармане была пачка «Плэйрс», и я хотел отдать ее ему. Однако он отказался взять всю пачку, сказав совершенно спокойно, что наверняка не успеет ее выкурить.

Неожиданно он заторопился и спросил:

— У тебя есть карандаш и бумага?

Я вырвал несколько листков из моей записной книжки и протянул ему вместе с карандашом.

— Хочу послать сыну коротенькую записку, — пояснил он, — я припишу адрес.

Я отдал ему и записную книжку, чтобы он использовал ее как подставку. Он положил книжку на кровать и склонился над ней, собираясь писать стоя. Несколько минут тишину нарушал только шорох карандаша, бегающего по бумаге.

Я восхищенно смотрел на его холеные руки с длинными, тонкими аристократическими пальцами. «С такими руками легко жить на свете, — подумал я. — Не нужно кланяться, улыбаться, разговаривать, расточать комплименты, преподносить цветы. Такие руки — только и всего. Их бы охотно изваял Роден…».

Мысль о Родене напомнила мне про Стефана, немца, которого я знал в Бухенвальде. До войны он был скульптором, но к тому времени, когда я с ним познакомился, нацисты отрезали ему правую руку.

В первые годы после прихода Гитлера к власти Стефан и несколько его товарищей организовали в Берлине небольшую группу сопротивления. Вскоре гестапо раскрыло ее. Стефана арестовали, допросили и подвергли пыткам. «Назови нам имена, — говорили ему, — и мы отпустим тебя». Его избивали и морили голодом, но он молчал. День за днем и ночь за ночью ему не давали спать, но он не поддавался. Наконец его приволокли к начальнику берлинского гестапо — тихому, застенчивому человеку, который мягким отеческим голосом посоветовал Стефану оставить свое глупое упрямство. Скульптор молчал, как камень. «Послушай, — сказал начальник, — назови нам хотя бы одно имя, в знак доброй воли». Стефан по-прежнему не отвечал. «Жаль, — сказал начальник, — ты вынуждаешь меня сделать тебе больно».

Начальник подал знак, и два эсэсовца отвели узника в комнату, напоминавшую операционную. У окна стояло зубоврачебное кресло. Рядом с ним, на столе, покрытом белой клеенкой, были аккуратно разложены хирургические инструменты. Эсэсовцы закрыли окно, привязали Стефана к креслу и закурили. Накинув белый халат врача, застенчивый начальник гестапо вошел в комнату.

— Не бойся, — сказал он, — я, вообще-то, хирург.

Небрежно взглянув на инструменты, он уселся напротив Стефана.

— Дай мне твою правую руку, — сказал он.

Рассмотрев ее вблизи, он добавил:

— Мне говорили, что ты скульптор. Тебе нечего сказать? Что ж, я понимаю. Я вижу это по твоим рукам. Руки человека могут столько рассказать о нем. Взгляни, например, на мои. Ты бы никогда не подумал, что это руки хирурга, правда? Дело в том, что я никогда не хотел быть врачом. Мне хотелось стать художником или музыкантом. Из этого ничего не вышло, но у меня no-прежнему руки художника. Погляди.

— Я смотрел на них и восхищался, — рассказывал мне Стефан. — У него были самые прекрасные, самые ангельские руки, какие я когда-либо видел. Я готов был поклясться, что это руки возвышенного, одаренного человека.

— Ты скульптор, и тебе нужны твои руки, — продолжал начальник гестапо. — К сожалению, нам они не нужны. — И с этими словами он отрезал Стефану палец.

На следующий день он отрезал второй палец, а потом и третий. Пять дней — пять пальцев. Стефан лишился всех пяти пальцев правой руки.

— Не беспокойся, — успокаивал его начальник. — С медицинской точки зрения все обстоит превосходно. Опасности инфекции нет.

— Я видел его пять раз, — рассказывал Стефан (по каким-то непонятным причинам его не убили, а просто посадили в концлагерь). — Пять дней подряд я вплотную видел его. И каждый раз я не мог отвести глаз от его рук, от этих рук самой изумительной формы на свете.

Джон Доусон кончил писать и протянул мне письмо, но я едва различал его. Мое внимание было сосредоточено на его гордых, холеных, изящных руках.