Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести)

В Нью-Йорке мы встречались каждый день. Она приходила ко мне. Я приходил к ней. Мы часто ходили в театры и на концерты. Мы говорили о музыке, литературе, поэзии.

Я старался вести себя хорошо. Я был добр, терпелив, внимателен. Я обращался с ней, как с больной. Борьба закончилась давным-давно. Теперь я лишь хотел помочь ей встать на ноги.

Если мы и вспоминали о прошлом, то очень редко и с осторожностью, чтобы оно не утратило краски. Иногда, когда мы слушали пассаж Баха или смотрели, как причудливой формы облако закрывает солнце, нас обоих охватывало одинаковое чувство. Она дотрагивалась до моей руки и спрашивала: «Помнишь?»

А я отвечал: «Да, Катлин, конечно. Я помню».

Раньше, ей никогда бы в голову не пришло доказывать мне, что она помнит. Напротив, мы оба устыдились бы, что пали жертвой прошлого, поддались его обаянию. Я бы отвел глаза в сторону, заговорил бы о чем-нибудь другом. Теперь мы не сопротивлялись.

Но вот, однажды, она призналась…

Мы пили кофе у нее в комнате. По радио передавали скрипичный концерт, играл Исаак Стерн. Мы слушали этот концерт в Париже, в зале Плейель. Я помнил, что она взяла меня за руку, а я грубо оттолкнул ее. Я подумал, что если бы Катлин сейчас сделала то же самое, я бы не стал вырывать руку.

— Посмотри на меня, — сказала Катлин.

Я взглянул на нее. Она улыбалась вымученной улыбкой. У нее был вид брошенной женщины, которая знает о том, что ее бросили. Она барабанила по чашке своими длинными пальцами.

— Да, — сказал я. — Я помню.

Она поставила чашку, встала и опустилась передо мной на колени. Затем, не опуская головы, не краснея, твердым голосом — почти таким, как раньше — она сказала мне: «Наверное, я люблю тебя».

Она хотела продолжить, но я оборвал ее. «Замолчи!» — резко сказал я.

Я не хотел, чтобы она сказала: «Я люблю тебя с тех пор, как мы встретились».

Моя грубость не отразилась на лице Катлин. Но ее улыбка стала немного серьезней, немного болезненней.

— Я не виновата, — сказала она, как бы извиняясь. — Я старалась. Я боролась.

Бетховен, зал Плейель, Стерн, любовь. Любовь делает все таким запутанным, зато ненависть все упрощает. Ненависть расставляет акценты в бытии и явлениях, а также в том, что их разделяет. Любовь стирает все акценты. Я подумал: этот миг поставит еще одну точку в моей жизни.

— Тебе грустно? — спросила Катлин с болью в голосе.

— Нет.

Бедная Катлин. Она больше не пыталась изображать саму себя. Ее лицо было охвачено тревогой, глаза стали удивительно маленькими.

— Ты хочешь оставить меня?

Любовь и отчаяние, они идут рядом и несут в себе частицы друг друга. Я подумал: она изрядно выстрадала. Теперь мой черед исправить содеянное. Я должен обращаться с ней, как с больной. Я знаю: поступать так — означает унижать ее другое «Я». Но другое «Я» больше не существует. А то, что осталось — сломано.

— Я тебя не брошу, — сказал я голосом верного друга.

Слеза скользнула по ее щеке. «Ты меня жалеешь», — сказала Катлин.

— Я тебя не жалею, — искренне ответил я.

Я лгал. Я был вынужден лгать, и помногу. Она была больна. Больным людям можно лгать. Я никогда бы не солгал ее другому «Я».

Последующие недели и месяцы Катлин чахла.

Заняться ей было нечем — она не испытывала ни нужды, ни потребности в работе. Дни напролет она проводила в своей комнате, у окна, перед зеркалом. Одинокая и несчастная, она сознавала свое горе и свое одиночество.

Как и раньше, мы продолжали встречаться каждый вечер. Обеды, спектакли, концерты. Однажды я попытался поспорить с ней: напрасно она себя жалеет. От этого не легче ни ей, ни мне. Ей нужно подыскать себе какую-нибудь работу, чем-то заняться, заполнить спои дни. У нее в жизни должна быть цель.

— Цель, — говорила она, пожимая плечами. — Цель, какая цель? Армии Спасения? Стать покровительницей голодающих артистов? Отправиться в Индию помогать прокаженным? Цель? Где искать ее?

Тогда-то у меня и возникла идея. Я сказал, что тоже люблю ее.

Катлин не могла в это поверить. Она требовала доказательств. Я нашел их. Любой случай, который раньше говорил о том, что между нами нет любви, теперь вдруг начал свидетельствовать о противоположном. «Почему ты убрал руку тогда на концерте?» — «Я не хотел выдавать свои чувства». — «Почему ты мне никогда не говорил, что любишь меня?» — «Потому что я любил тебя». «Почему ты всегда смотришь мне прямо в глаза?» — «Чтобы убедиться, что моя любовь отражается в них».

Несколько недель она была настороже. Я тоже. Я считал себя ее нянькой. Иногда я тешился мыслью, что, может быть, она тоже обращается со мной, как с больным. Однажды мы снимем маски. Один из нас скажет: «Я только притворялся». — «И я тоже», — ответит другой. И горький привкус останется у нас на губах. Значит, жаль, что это была всего лишь игра.