Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести)

— Правда.

Она прильнула ко мне своим телом.

— Всякий раз, когда твои мысли начнут уносить тебя на маленькую станцию, ты говори мне. Будем бороться с ними вместе.

— Хорошо.

— Я люблю тебя.

Несчастный случаи произошел на следующий день.

Я провел в гипсовой оболочке десять недель. Эти недели сделали меня богаче.

Я узнал, что человек воспринимает жизнь по-разному, в зависимости от того, лежит он или стоит. Тени на стенах, лица, выглядит по другому.

Три человека навещали меня каждый день. Пол Рассел заходил утром, Катлин вечером, Джула приходил днем. Только он догадался. Джула был моим другом.

Художник, выходец из Венгрии, Джула казался ожившей скалой. Он был гигантом во всех смыслах этого слова. Высокий здоровяк, с седыми непокорными волосами и насмешливыми горящими глазами, он низвергал все вокруг: алтари, идеи, горы. Все дрожало и трепетало от его прикосновения, от одного взгляда.

Несмотря на разницу в возрасте, у нас с ним было много общего. Каждую неделю мы вместе обедали в венгерском ресторане на Ист-Сайд. Мы учились друг у друга не соглашаться на компромиссы, стоять на своем, не идти на сделки с жизнью, не принимать легких побед. Наши беседы всегда напоминали шутливый диспут. Мы презирали сентиментальность. Мы избегали людей, которые воспринимали самих себя серьезно, а особенно сторонились тех, которые требовали того же от других. Мы не давали друг другу спуску. Поэтому, наша дружба была простой, естественной и зрелой.

Я все еще лежал едва живой, когда Джула ворвался в мою палату, отпихнул плечом сиделку — та как раз собиралась сделать мне укол — и, ни о чем не спрашивая, твердым и решительным голосом заявил, что намерен писать мой портрет.

Сиделка, со шприцем в руке, уставилась на него в изумлении.

— Что вы здесь делаете? Кто вас впустил? Немедленно выйдите отсюда!

Джула взглянул на нее с сожалением, как будто она была не в своем уме.

— Ты красивая, — сказал он ей, — но чокнутая!

Он с интересом рассматривал ее.

— Красивые женщины в наше время недостаточно чокнутые, — продолжал он меланхолично, — но с тобой все в порядке. Ты мне нравишься.

Несчастная сиделка — юная студенточка — была готова расплакаться. Ее всю трясло.

— Инъекция… Выйдите… Я сейчас…

— Потом! — приказал Джула, и, взяв ее за руку, подтолкнул к двери. Там она шепнула что-то ему на ухо.

— Эй, ты! — сказал Джула, закрыв за ней дверь, — она говорит, что ты тяжко болен. Что ты умираешь! Тебе не стыдно умирать?

— Да, — ответил я слабым голосом, — мне стыдно.

Джула прошелся по палате, осваиваясь с ее запахом, стенами, с видом из окна. Остановившись у кровати, он обратился ко мне:

— Не вздумай помереть, пока я не закончу твой портрет, слышишь? Потом — мне начхать, но не раньше! Понял?

— Джула, ты изверг, — сказал я растроганно.

— А ты не знал? — удивился он. — Художники — самые страшные изверги: их хлеб — жизнь и смерть других людей.

Я думал, он спросит — как произошел несчастный случай. Он не спрашивал. А мне хотелось, чтобы он знал.

— Рассказать тебе, как все случилось? — спросил я.

— Незачем, — ответил он презрительно. — Я не нуждаюсь в твоих объяснениях.

Он глядел на меня с нежностью.

— Я хочу, чтобы ты знал.

— Я узнаю.

— Это секрет, — сказал я, никто о нем не знает. Я бы хотел рассказать тебе.

— Не нужно, — заявил он высокомерно Я предпочитаю до всего доходить сам.

Я попробовал засмеяться: «Я могу умереть раньше, чем тебе это удастся».

Джулу охватил гнев, ого глаза угрожающе вспыхнули. «Я тебе сказал — не раньше, чем я закончу твой портрет. Потом помирай, сколько тебе влезет!»

Я мог гордиться. Им, собой, нашей дружбой, теми суровыми законами, на которых мы ее построили. Эти законы хранили нас от успехов и самоуверенности, свойственных слабым. Истинное взаимопонимание приходило тогда, когда на помощь призывались самые простые слова, когда, например, мы принимались формулировать проблему бессмертия человеческой души в ужасающе будничных выражениях.

Джула приходил каждый день. Сиделки знали, что лучше нам не мешать. Для них он был чудовищем. От его венгерских ругательств могла бы покраснеть негритянка.

Делая наброски, Джула рассказывал мне истории. Он был превосходным рассказчиком. Его жизнь изобиловала событиями и фантастическими приключениями. Он умирал от голода в Париже, пытал счастья в Голливуде и почти всюду обучался магии и алхимии. Он был знаком со всеми гениями литературы и искусства нашего времени, уважал их слабости и прощал им их успехи. У самого Джулы было пристрастие: ему нравилось вступать в схватку с судьбой, ее жестокости он придавал человеческие черты. Впрочем, об этом он говорил только шутя.