Геннадий Прашкевич - Иванов-48

— А пахать кто? — поразился Председатель.

— А на что у нас МГБ? Вредительство тоже сила. Не все люди вот так сразу захотят в радостное будущее. Многим по душе — тосковать, грязь им нравится, готовы по колено в говне ходить, потому что оно якобы тоже нашенское. Но мы не в капитализме растем! — вдохновился Яблоков. — Не строй иллюзий, товарищ! Село Жулябино мы в прошлое отослали со всеми его покосившимися заборами, все у нас в один момент стали жителями Радостного. Одна беда, есть несогласные. Немного их, но есть. Если таких срочно не переименовать, без толку будут болтаться под ногами. Вот Эдисон Савельич, например, был из таких. Он был по фамилии Темный-Темный, а по имени просто Ванька. А теперь посмотри, какой он Темный-Темный, теперь посмотри, какой он Ванька? У него мозги вмиг осветлели, он теперь истинный Эдисон, много изобретает, и по фамилии — Умницын. Бывший Темный-Темный в бывшем Жулябине ничего путного не делал, только лягушек в лужах гонял, чуть с голоду не помер, у з/к, которых приводили конвоиры на поле, казенную брюкву выпрашивал. А переименовали его — и смотри, сразу расцвел, стал как новенький! Он теперь — Эдисон Умницын! Готов выращивать деревья таких сортов, чтобы каждое яблоко шестьсот граммов весом, вождь изумится. Эдисон Савельич все продумал досконально. И где лесополосы будущие пойдут, и где рвы копать нужно. Свезем в эти рвы содержимое деревянных нужников, назовем не противно, ну, скажем, одуванчиковый смрад, — вот вам и лесозащитные полосы! Сам запах переименуем, чтобы не тошнило.

Иванов отложил машинописный лист.

Вспомнил железнодорожную станцию Тайга.

Он там ждал как-то поезда, а поезд опаздывал, — велись на линии под Мазаловом ремонтные работы. Чтобы не терять понапрасну время, поднялся на виадук. Внизу сердито рявкнул маневровый паровоз, выпустил клубы белого пара.

По утренней тихой улице между заснеженными тополями Иванов неторопливо прошел к почте, под жестяным козырьком которой висел портрет вождя. Празднично смотрелось золото погон, фуражка с околышем; генералиссимус, щурясь, оглядывал заснеженную тайгинскую улицу, оценивал, на что местные люди годятся. Оценил и приезжего Иванова, проводил строгим взглядом. Перед стеклянной мутноватой витриной почтовой стойки Иванов долго выбирал марки. В конце концов выбрал рублевую коричневую — со Спасской башней, рубиновой звездой и зубцами кремлевской стены; тридцатикопеечную с Лениным, провозглашающим советскую власть (за плечом Владимира Ильича уверенно стоял Сталин); две сорокакопеечные — с восстановленным Днепрогэсом; и, наконец, тридцатикопеечную — сто лет со дня опубликования Манифеста Коммунистической партии. Наклеил марки и бросил конверт в почтовый ящик.

На железнодорожном вокзале за это время ничего не изменилось.

По привычке пробежал взглядом по знакомому каменному фасаду, по барельефам: с одной стороны — Сталин — Ленин, с другой — Маркс — Энгельс. Тихо было на свете, и снег пошел. На пустом перроне нищий в потрепанном матросском бушлате устроился у ног аккуратной гипсовой девушки, цыгане ревниво толкались у входа в ресторан, будто кто-то их туда пустит. Красивое утро. Мало ли что цыгане… В то утро Иванов свое первое письмо отправил…

Встряхнул головой, сделал глоток чая.

Гражданин Сергеевич все так же молча стоял у окна.

Что он там видел в снегу за окном старой темной гостиницы?

Ну, понятно, вождя в начале сквера — в привычной бронзовой шинели, холод вождю не страшен. Когда-то стояла тут часовня — угода попам. Не богу, а именно попам; богу все это — как с горы. Не глядя на гражданина Сергеевича (капитана МГБ Кузнецова), Иванов взял первую попавшую под руку книжку. Небольшой формат, скромная черная обложка с четко выдавленными на ней буквами — «Легенды и были». Это на Западе — мифы и сказания, а у нас всегда были, ну, еще легенды.

«Полог на земле творили, на него сыпали руду, обжигали. Называлось — пожог.

Были поповские руды самые вредные, — так писал Кондрат Перфильевич Мизурин. — Их издалека привозили. Искры, как зерна летят. От зелья люди слепли. Под ветром от печей в половине села куриц не было. Зельем их морило, и скотина — коровы, овцы, тоже не могли переносить этого зелья. Народу много помирало. Бывало — на кладбище и везут, и везут. А то — с ума сходили, схватит его, сердешного, корчит. Ну и взрывы бывали. Серебро пенилось в печах, оно воды не любит. Плавильщик всегда на шайке сидел, чтобы не заснуть. При взрыве соком расплавленным прожигало ему чембары. (Иванов удивился, какие чембары? — никогда такого слова не слышал). Если у кого чембары прожжены, тот, значит, плавильщик…»