Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета

Потом наступила очередь Сергея слушать. Прижав трубку к уху, он кивал, говорил: «Да, да. Ну и что? Допустим. А зачем?» Наташка вошла в комнату, села у ног Сергея. Он не обратил на нее внимания.

— А ты меня не разлюбишь? — спросила Наташка и дернула его за штанину. — Ты будешь меня любить всегда-всегда? Давай, как у Райкина — осенние листья шумят и шумят в саду. Я твою дочку буду любить.. А жену мы кому-нибудь отдадим. Она ведь красивая, да? Вон у нее марафета сколько в ванной. Не пропадет.

— Ну уж дудки! — закричал вдруг Сергей. — При чем здесь свобода художника? Разве я на нее покушался? Пусть он будет самим собой. И никто не требует, чтобы он только отражал. Зачем ты несешь всю эту ерунду? Я согласен, что художника нужно судить по законам, которые он сам установил для себя. Но если законодатель ошибся? И ничего не значит — как он совершил ошибку, выразив себя или изменив себе. Личность художника не может быть критерием. Как мерить метром, который не можешь взять в руки?

Нет, я не владею истиной в чистом виде. Ты прав, нет у меня ее и в виде сиропа. И компота тоже нет. Но какого черта ты звонишь среди ночи и судишь о том, что даже не видел? А таким восторженным идиотам и смотреть не стоит. И, наверное, прав наш родной кинопрокат, что защищает мозги таких, как ты, от чрезмерного напряжения. Посмотрел в свое время «Кубанских казаков» — и хватит с тебя. И больше не рыпайся.

Сергей повесил трубку. Наташка уже спала, положив голову ему на колени. Он поднял ее, положил на кровать, отвернул край одеяла и перекатил Наташку на простыню. Платье задралось, Сергей потянул его выше, хотел снять. Наташка открыла глаза и бессмысленно уставилась на него.

— Извини! — сказал Сергей. — Может, разуешься?

Но и разувать Наташку ему пришлось самому. Потом он разделся, выключил свет и лег рядом. Несколько минут он лежал неподвижно, потом зажег спичку, стал набирать, номер, но бросил трубку. А через минуту телефон зазвонил.

— Что тебе? — спросил Сергей. — Ну и что? Да? Ладно. Что еще? Господи, ну при чем здесь Буденный и Бабель? Борода уже у этого анекдота. И что говорил Пушкин про толпу я тоже знаю. Но пойми, что любой свободе творчества положен предел — восприятие читателя. И этот предел, по-моему, разумный. Творчество без расчета на зрителя — это онанизм. Разве я говорю, что Кафку нужно издавать стотысячным тиражом? Ну назови мне хоть одно произведение, которое оценили бы только потомки. Стендаль не годится — у него и при жизни были читатели. Ты мне лучше скажи, кто сегодня читает Стендаля. А Толстого читают все, но его и при жизни читали. Нет, я не демагог, не волюнтарист. А ты обходи графоманов, скупай у них рукописи и храни их под подушкой. Все!

Сергей повесил трубку, но через секунду телефон зазвонил снова. Он снял трубку, сказал: «Да!», но слушать не стал, положил ее на пол. Он подождал несколько минут, потом, улыбаясь, поднял:

— Наговорился?

И дал отбой. Трубку он положил рядом с телефоном. Она загудела громко, как сирена. Он повертелся, потом положил ее на рычаг — телефон тотчас зазвонил.

— Чтоб ты сдох! — выругался Сергей и спрятал трубку под подушку.

Утром зазвенел будильник. Сергей, проснувшись, подумал, что это телефон, свесился с кровати, чтобы найти его, увидел часы, ахнул и вскочил. Через минуту он был уже одет. Наташка спала.

— Вставай! — он потряс ее за плечо. — Я опаздываю.

Он сбегал на кухню, принес вчерашнюю пятерку.

— Возьми. Только скорее — мне очень некогда.

Наташка встала, одёрнула платье, молча пошла к двери. У порога она обернулась.

— Ты добрый? А я тебя об этом просила? — крикнула она и швырнула эту бумажку. — Подавись ты своими деньгами.

В семь часов народу на улице немного и машин почти нет. Наташка шла по пустой улице. Район был новый, зелени еще никакой, кроме затоптанной травки и тонких, в палец, саженцев. Утро было ясным, от политых мостовых еще тянуло прохладой. Где-то рядом все время что-то падало, и грохот прокатывался по пустой улице. Наташка повернула за угол — здоровый парень в распахнутой спецовке поддевал из кузова машины ящики с румяными батонами и бросал их на обитый жестью подоконник булочной. Пахло теплым хлебом.

— Эй, — крикнула Наташка, — дай батончик!

— Оголодала?

— Мне для коровы. Где я ей травы возьму?

— Правильно. Молоко небось жирное от хлеба?

— Что ты! Одно масло!

— Сколько же ей батонов нужно? — парень мотался между машиной и окном булочной.