Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета

Звонил Туркин.

— Александр Александрович, — сказал он, — обстановка складывается напряженная. Аэропорт вот-вот закроется — идет сильный циклон. Они даже не знают, успеют ли посадить московский борт, а обратно он уже не полетит. Может быть, вы пока вернетесь? Я договорился, последний вертолет вас возьмет.

— А на сколько циклон?

— Кто его знает! Может, к ночи утихнет, а может, неделю дуть будет.

— Но может так случиться, что московский рейс все-таки придет и я на него опоздаю?

— Все может быть. Это ведь авиация.

— И еще северные условия.

— Я вижу, вы не унываете, — засмеялся Туркин.

— Уже нет. Но что же, правда, делать?

— Решайте. Номер в гостинице вам заказан. А там небось и присесть негде.

— Да, спасибо за заботу, — вспомнил Евдокимов, — спасибо. Хотя и не стоило себя утруждать.

— Чепуха, — торопил Туркин, — так решайте: остаетесь или вернетесь?

«Вот Спина удивится, если я вдруг исчезну, — подумал Евдокимов. — Ну, скажет, какой барин — начальник, наверное, а мы тут выстаивай. А сначала и не показался вовсе».

— Да нет, — сказал Евдокимов без всякой грусти и сомнений. — Сегодня ведь уже двадцать четвертое, каждый день дорог. Я останусь, а то вдруг рейс пропущу. Придется здесь Новый год встречать.

— Вы оптимист, — опять засмеялся Туркин.

— К тому же не знающий северных условий, — поддержал его Евдокимов. — Спасибо, что позвонили. Я остаюсь.

— В случае чего звоните, мои телефоны вы знаете. Звоните в любое время.

— Спасибо. А вы там погодой займитесь. Что она у вас безобразничает?

— Непременно.

Ничто не связывало их больше. Поэтому можно разговаривать просто и даже смеяться. Отказавшись вернуться в город, Евдокимов чувствовал себя чуточку героем, и ему хотелось смеяться погромче, чтобы все поняли, что он ничего не боится.

Вера Яковлевна была женщиной невыносимой. Такой же свекровью. И такой же матерью. Невыносимость ее объяснялась тем, что она была безгранично добра и самоотверженна, старалась чуть ли не одна везти домашний воз, всех кормить, холить. И была в этом своем стремлении чрезвычайно навязчива, отбиться от ее приставаний не было никакой возможности.

Впрочем, невестке, исповедующей в критические минуты принцип «не ты меня родила!», еще как-то удавалось защититься, но Евдокимов пощады от своей матери не видал и не раз утром, стоя в набитом тамбуре электрички, с подвыванием мчащейся к Киевскому вокзалу, думал, что притиснутые к нему люди слышат, чувствуют, как колотит его нервная дрожь после разговора с любимой мамочкой — может, и правда слышали.

Спор мог возникнуть из ничего, из ерунды (только так он и возникал) — в каком белье, простите, Евдокимов сейчас пойдет? Теплом или нет.

— Мне же, черт побери, пятый десяток! — вопил выведенный из себя сын.

— Для меня ты все равно еще маленький, — парировала Вера Яковлевна, — ну одень, пожалуйста. Успокой меня.

Вот такие казни египетские приходилось терпеть в любое время и по любому поводу. А что делать? Разъехаться? Но это кара похлеще — оттолкнуть от себя, может быть, самого близкого человека, ближайшего, только потому, что он слишком привязан к тебе. К тому же и практическая сторона имеется, как ни противно об этом говорить, — Яшка почти целиком на руках у Веры Яковлевны. Сам Евдокимов в эту игру вступает только в субботу и воскресенье, если, конечно, не в командировке, у жены нагрузка приличная (да еще почасовая работа в другом институте), и дорога съедает в день три часа, как минимум. И надо ведь еще и покупки сделать, в очередях постоять. А у Веры Яковлевны к тому же бзик — ее, скажем, колбаса, продающаяся в их районе, не устраивает, подавай только из Елисеевского или, на худой конец, с Калининского проспекта. Но если даже отмахнуться от этого заскока, все равно кое-что в центре покупать нужно — в их районе ассортимент не слишком богатый, иногда даже яиц не найдешь. И получается — там постоишь, здесь — еще часа два ежедневно.

Без Веры Яковлевны они погибли бы, раз ребенок в детский сад не ходит. А отдавать его или не отдавать — дебатируется уже года три, так, вероятно, до школы этот вопрос и не решится.

А тут еще чуткость Веры Яковлевны — поняла она, что случилось у них что-то, переживает, но спросить не решается — вернее, боится вмешиваться. Целую ночь проворочается, утром еле встанет, и, пока любимейшего кофе громадную бадью не выпьет, все кажется, что сейчас упадет. Но вот кофе выпито, Вера Яковлевна собирает со стола грязную посуду к себе поближе, чтобы нести ее на кухню (Яшка уже что-то проглотил, включил проигрыватель и наплясывает «Утренний туман, голубой обман, та-та-та та-та-та, счастья талисман»), и засучивает рукава — «У кого какие на сегодня жизненные планы?» День начинается — обыкновенный, нормальный день, но в глазах у Веры Яковлевны все еще тревога.