Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета

«Так, — сказал себе Евдокимов, — значит, так...»

После объявления прошло минут десять, прежде чем он опомнился и сумел сформулировать эту важную для себя мысль. За это время движение массы переместило его от входной двери — вперед и немного влево, к стойкам регистрации. Широкая добрая спина отплыла вправо, и теперь, до хруста вывернув шею, Евдокимов смог увидеть каштановую прядь, выбившуюся из-под ушанки, и кончик носа. Почему-то в эту минуту ему очень нужно было разглядеть ее.

Между тем выяснение и уточнение позиции продолжалось: «Значит, так — неприбытие. Или ё — неприбытиё? А это что значит? Не-при-бытиё? Я и говорю, чтобы меньше толкались. А куда оно прет, если регистрации все равно нет? Нет, наверное, все-таки не так. Тут, наверное, какое-то слово пропущено. Не при-ком-то-бытие. А при ком? Тут нужно что-то подставить, как в кроссворде, и тогда все сразу сойдется и станет ясно. А какое бытие?»

Стоять было тесно по-прежнему, к тому же обе руки заняты — портфель и сверток с рыбой, и это ограничивало свободу передвижения и ориентировки. Но и так было ясно, что аэровокзал — крохотулечка, метров, наверное, сто, а то и семьдесят квадратных. На этом мизерном пространстве находилось человек сто пятьдесят с вещами, а также кресла, конечно, занятые, стойки регистрации, весы (на них тоже сидели). Где-то вдали, за телами и вещами, угадывалась, унюхивалась по помойному запаху слаборазведенного кофе с молоком, коричневатой такой бурды, и буфетная стойка. Но было до нее, как до бога. Хорошо, что Евдокимов успел позавтракать в гостинице.

«А на сколько же он все-таки задерживается?» — подумал Евдокимов и сам удивился спокойной мудрости этой мысли: конечно, самолет прилетит, объявят посадку, и сразу все это кончится, нужно только узнать, когда самолет прилетит. Но как узнать, если не пошевелиться, а радио молчит — полное отсутствие информации, сенсорный голод.

И тут опять пришла мысль о Тростянском — двадцать пять рублей, о справке — будет строгой и объективной, о Листоедове — теперь-то уж не подкопается, да и вообще какие могут быть претензии к человеку, пережившему такие злоключения и сдавливания со всех сторон.

Этот слой вопросов проскочил легко, без задержки — еще в машине когда ждали вертолет, все было ясно. Что там еще — в смысле первоочередных задач? Дом. Динь-дом! Динь... Слышен звон кандальный. Твой дом, твой дом — распрекрасный, дальний. «Кинь дом, кинь дом» — слышно там и тут. Это вас повестка вызывает в суд.

«Надо же, — удивился он, — песню сочинил! Ну-ка, а еще?»

Но тут проснулось радио и объявило посадку на местный рейс. Толпа пришла в движение, как будто все только и собирались лететь в Залив Креста, а на самом деле из-за тесноты, выпуская немногих счастливцев на улицу. В этой суматохе Евдокимова развернули раза три вокруг его собственной оси, и потом он еще минуту отыскивал свое прежнее положение и, как только нашел, извернулся направо, в надежде увидеть ту самую женщину. Но Спина улетела, наверное, или вынесло ее потоком счастливцев на улицу — хотя это вряд ли, ее не вынесешь. Так или иначе, но Спины не было, и Евдокимов вдруг почувствовал такую боль, такой ужас одиночества, что хоть кричи.

Работая локтями, благо стало чуть свободнее, он пробился к автомату и набрал номер Туркина.

— Василий Романович на объектах, — ответила секретарша, — звоните после обеда.

Параллельно в трубке звучало радио — родина слышит, родина знает. «В Москве час, — сказала диктор, — Передаем ночной выпуск „Последних известий“».

— ЦСУ сообщает: трудящиеся промышленных предприятий еще трех союзных республик — Латвии, Белоруссии и Азербайджана рапортовали о досрочном выполнении годовых заданий. Это результат дальнейшего...

«Она уже спит, конечно, — подумал Евдокимов и представил зеленоватый — из-за широких и длинных, во всю стену, штор — мрак спальни в их квартире на двенадцатом этаже, сладкий запах ее ночного крема, вялую мягкость беззвучной постели, услышал частое посапывание четырехлетнего Яшки, свернувшегося рядом на кушетке за приставленным — чтобы не упал — стулом, увидел в промежутке штор тихую панораму спящего микрорайона, состоящего из длинного ряда бесконечных пятиэтажек, очерченного такими же темными пиками шестнадцатиэтажных домов, бессонные глаза далеких каркасов-строек за Аминьевским шоссе. Все было, как и тогда, когда он вставал с ее кровати после недолгого и безмолвного сближения и шел на свой диван в большую комнату, успев увидеть мельком в промежутке штор мягкий снежок, засыпающий всю эту панораму, и услышать, сверх всего, тихий шум, идущий от иллюминированной градирни. — Уже второй, должно быть, ты легла, в ночи млечпуть...»