Меша Селимович - Дервиш и смерть

На другой день я опять получил гостинец, время вновь связалось, и опять это были двое, без имени, а я-то знал, кто это, и ожидал землетрясения.

— Если б произошло землетрясение, или пожар, или мятеж? — говорил я Джемалу, удивляясь, что он не понимает. Или понимает. Он меня тоже спрашивал:

— Ты дервиш. Знаешь ли ты это: «Когда настанет Великое Событие?» Неужели мы думаем одинаково?

— Знаю.

— Подойди. Сюда. Скажи.

— Не скажу.

— Жалко. Недобрый ты человек.

— Зачем тебе это?

— Люблю. Слушать.

— Откуда ты знаешь?

— От арестанта. До тебя. Хороший человек.

— Это из Корана. Сура Вакиа.

— Может быть.

— «Когда настанет Великое Событие…»

— Тише. Иди сюда.

— «Когда настанет Великое Событие, кого-то возвысят, кого-то унизят. Когда земля содрогнется, будет вас три вида».

В сером мраке, опершись подбородком на острое железо, смотрел я на его бесформенное лицо в четырехугольной раме, совсем близко от моих глаз. Удивленно слушал он то, что я говорил, с любопытством, которое я не мог понять.

— Не то.

— Может быть, «Паук»?

— Не знаю. Мне все одно. Какие три вида?

— «Первый — счастливые соратники, равные в счастье. Они были предводителями и стояли впереди всех людей. К аллаху они приблизились и живут в райских садах блаженства. Это группа первых, а мало их придет позже. Они на престолах, золотом украшенных, приятно расположившись друг перед другом. Им служат мальчики, годы которых не изменяются, обходят их с сосудами, кувшинами и чашами, наполненными чистым напитком, что течет из одного источника. От этого напитка не заболит у них голова и тело не ослабеет. И берут они фрукты, что им нравятся, и мясо птичье, какое хотят. Ходят вокруг них прелестные девушки с большими глазами, прекрасные, как жемчуг, что хранят раковины. Это награда за заслуги. Они не будут слушать ни пустые слова, ни грешные речи. Будут слышать только слова: покой, покой!..

…И с правой стороны товарищи в счастье. Они сидят под плодоносным деревом лотос, что не имеет шипов, и под бананами, плоды которых висят гроздьями в прохладе, которая широко простерлась у воды, что течет, прозрачная, в изобилии фруктов, которое никогда не кончается и не уменьшается, отдыхают на высоких ложах» [36] Перевод И. Ю. Крачковского. .

— Хорошо. Им тоже.

Шепот его звучал удивлением, был полон зависти.

— «Но сколь же тяжко несчастным, которых поразило несчастье! Их место в пламенном огне и кипящей воде, во мгле темной и черном дыме, который ни приятен, ни красив. Будете вкушать вы горькие плоды дерева зеккум и пить кипящую воду. Будете пить, как жаждущие верблюды. Мы судили, чтоб между вами царила смерть, а мощь наша велика, и будет так» [37] Перевод И. Ю. Крачковского. .

— А почему? Виноваты ли они?

— Это бог знает, Джемал.

— Еще есть?

— «Скажут несчастные избранным: „Погодите, чтоб мы немного взяли от света вашего!“ И ответят им: „Возвратитесь и ищите себе свет“. И тогда воздвигнется между ними стена, внутри будет милость, снаружи ее — страдание. И кричать будут те, снаружи: „Разве не были мы с вами?“» [38] Перевод И. Ю. Крачковского.

— Ох, господи милостивый. Снова. Без света.

Он долго молчал потом, возбужденный мозг его изнывал. Он тяжело дышал.

— А я? Куда я?

— Не знаю.

— Буду ли с правой стороны?

— Может быть.

— «Вас ждут сады райские, в которых реки текут». Это он говорил. До тебя. И о солнце. Куда я? Это за заслуги. Есть ли у меня? Заслуги? Пятнадцать лет вот так. Здесь. А там солнце. Реки. Фрукты. За заслуги.

— Что с тем человеком?

— Умер. Хороший. Тихий. Говорил со мной. Так. И ты тоже, сказал. Там. И все хорошие люди. Это хорошо. Я сказал. Из-за солнца. И из-за воды. Чистой. И из-за боли в костях. У меня.

— Как он умер?

— Трудно. Душа не хотела. Уходить. Вырывался. Я тоже был. Там. Помогал.

— В чем помогал?

— Задушили его.

— И ты помогал его душить?

— Вырывался.

— Тебе не жалко было?

— Жалко. Из-за солнца. Что он говорил.

— Как его звали? Не Харун?

— Не знаю.

— В чем он провинился?

— Не знаю.

— Иди, Джемал.

— Может быть, я тоже? С той стороны. Стены.

— Конечно, Джемал.

Он спросил, не хотел бы я перейти в другую камеру, что не так сыра и темна, как моя.

— Все равно, Джемал.

— Ты будешь говорить? Снова? «Когда настанет». Только это. И здесь тьма. И мерзко. Пятнадцать лет. Несправедливо. И там.

— Иди, Джемал.

Долго кружились возле меня сказанные им слова, корявые, изуродованные, казалось, что он с трудом удерживает их вместе, но потерянные, обезглавленные обрывки чудом держались рядом, выражая даже человеческий страх.