Меша Селимович - Дервиш и смерть

Я испугался, что Хасан затеет с ней разговор, слишком он открыт и порывист, чтоб скрывать свои мысли. К счастью и благодаря чуду он ничего не сказал, он смотрел на нее с чуть заметной усмешкой, лишенной, однако, злобы, с каким-то даже насмешливым доброжелательством, как смотрят на дорогое существо или на ребенка.

— Ты глядишь на нее так, будто ты на ее стороне,— заметил я, когда женщина вышла.

— Да я и есть на ее стороне. Любящая женщина всегда интересна, тогда она умнее, решительнее, чем когда бы то ни было. Мужчина рассеян, или груб, или скоропалителен, или слезливо нежен. А я на их стороне, на стороне их обоих. Черт бы их побрал!

Я жалел его в эту минуту и завидовал ему. И то и другое — немного. Жалел потому, что он сознательно разрушал цельный и надежный способ мышления, которым мог служить вере, завидовал — в чувстве свободы, которое опять-таки я лишь смутно угадывал. Я был лишен ее, она была мне недоступна, но тем не менее при ней легче дышалось. Так я думал, снисходя к нему, потому что не мог от себя скрыть, мне было приятно его видеть, мне была дорога его легкая прозрачная улыбка, расцветающая сама по себе, дорого его опаленное ветрами лицо, на котором сверкали синие глаза, радовала его бодрость, окружавшая его как бы сиянием, может быть, даже и легкомыслие, которое ни к чему не обязывает. Непривычно для нашего глаза одетый, в голубых штанах и желтых козловых сапогах, в белой рубахе с широкими рукавами и черкесской шапке, чистый, как кварц, широкоплечий, с могучей грудью, видной в треугольный отворот рубахи, он походил на предводителя хайдуков, отдыхающего у верных друзей, на веселого искателя приключений, не боящегося ни себя, ни других, на оленя, на цветущее дерево, на свободный от мундштука ветер. Напрасно старался я увидеть его другим, вернуться к началу. И преувеличивал, противопоставляя его себе. Когда-то он был тем же, что и я, или походил на меня. Что-то произошло, где-то когда-то вдруг он изменил течение своей жизни и самого себя. Я представил себе преображенного подобным образом шейха Ахмеда Нуруддина, как он едет по дорогам, веселится в ханах, укрощает диких лошадей, бранится, толкует о женщинах, я не смог дойти до конца, смешно, невозможно, придется вторично родиться, ничего не зная о том, чем я обладаю сейчас. Захотелось расспросить его, может быть, потому что я тоже чувствую перемену в себе, правда, не такую, предвижу ее и боюсь, не знаю, как быть, это показалось бы слишком странным, он не видит путей моей мысли и не замечает оправданности моего любопытства.

— Ты удовлетворен своими занятиями? — начал я окольным путем.

— Да.

Он улыбнулся и, озорно заглянув мне в глаза, спросил без обиняков:

— Признайся, что ты не об этом хотел спросить.

— Ты читаешь чужие мысли, как ведун.

Он ждал, улыбаясь, освобождая меня от недоверчивости своей откровенностью и ясным ободряющим взглядом. Я воспользовался благоприятной возможностью, возможностью для себя, он всегда щедро предлагал их другим.

— Когда-то ты думал, как я или подобно мне, как мы. Измениться нелегко, нужно отбросить все, чем ты был, чему ты научился, к чему ты привык. А ты переменился абсолютно. Это так же, как если бы ты заново учился ходить, произносить первые слова, приобретать основные привычки. Должно быть, была очень важная причина.

Он взглянул на меня со странным вниманием, словно бы я вернул его в прошлое или к какому-то забытому страданию, но скоро напряженное выражение на его лице исчезло.

— Да, я переменился,— спокойно подтвердил он.— Я верил в то же, что и ты, как и ты, и, может быть, тверже. А потом Талиб-эфенди в Смирне сказал мне: «Если ты увидишь, что юноша устремляется в небо, схвати его за ногу и стащи на землю». И он стащил меня на землю. Тебе суждено жить здесь, выругал он меня, ну и живи! И живи как можно красивее, но так, чтоб тебе не было стыдно. И скорей соглашайся на то, чтоб бог тебя спрашивал: почему ты этого не сделал? чем: почему ты это сделал?

— И что ты теперь?

— Брожу по широким дорогам, на которых встречаются и хорошие и дурные люди, с теми же заботами и тяготами, как и здесь, с той же радостью из-за своего крохотного счастья, как и повсюду.

— Что было бы, если бы все пошли по твоему пути?

— Мир был бы счастливее. Может быть.

Он замыкал круг беседы.

— Теперь тебя ничто не касается. Это все, чего ты добился?

— Даже этого не удалось.

Я сижу и беседую со все меньшим вниманием, со все меньшим интересом, я многого ожидал от его исповеди, а не получил ничего. Его случай единственный в своем роде. Он или немного чудак, или умный человек, умалчивающий о своих причудах, или неудачник, защищающийся упрямством, но для этого нужно быть или слишком слабым, или слишком сильным, а я ни то, ни другое. Мир держит нас крепкими путами, как их оборвать? И для чего? И как можно жить без верований, которые, как кожа, приросли к человеку, которые стали его вторым «я»? Как можно существовать без себя самого?