Меша Селимович - Дервиш и смерть

— И сейчас красива.

— Я тогда с войны пришел. Двадцать лет тому назад.

— Ты был ранен.

— Тебе кто рассказывал?

— Мать.

Да, я помню. Я все помню сегодня вечером. Двадцать лет мне тогда было или чуть побольше, я пришел с войны, из плена, со свежими следами ран, только что затянувшихся и дававших о себе знать, гордясь своей храбростью и огорчаясь из-за чего-то, что так и осталось мне неясным. Может быть, из-за воспоминаний, которые то и дело оживали, из-за пышности жертвы, что подняла нас к небесам, а потом было трудно ходить по земле, пустой и обыкновенной.

Но один день запомнился накрепко.

Я даже во сне видел эту картину, когда ранним утром, зная, что мы окружены и нам нет спасения, мы решили умереть, как умирают солдаты великого бога. Пятьдесят человек нас было на лесистой поляне, на пустынной осенней равнине, где дымились костры вражеских войск. Все послушались меня, я был убежден, что все думают так же, как я, совершили омовение песком и пылью, потому что воды не было, я прочитал молитву во весь голос, мы положили поклоны, разделись, чтоб быть полегче, оставшись в белых рубахах, и с обнаженными саблями вышли из леса, едва только взошло солнце. Не знаю, как мы выглядели, жутко или жалко, я не думал об этом, чувствуя лишь пламя в сердце и силу во всем теле, которой не было границ. Потом мне казалось, будто я видел эту цепочку молодых парней в белых рубахах, с обнаженными мускулами, с саблями, на которых отражалось раннее солнце, как, тесно сомкнувшись, они идут по равнине. Это была самая чистая минута в моей жизни, самое полное забвение всех и вся, одурманивающий блеск солнца, торжественная тишина, которую нарушают лишь мои шаги. Удивился Кара-Заим, когда я рассказал ему об этом, он полагал, что только он знает о думах солдата. (Ничего не желал я сейчас, как снова испытать это чувство, но нет, не вернуться ему.) Враг боялся нас, долго уходил, долго пытался подстеречь нас, но их было много, больше, чем нас, и началась кровавая рубка, после которой много матерей зарыдало и у нас и у них. Я был первым и пал первым, изрубленный, исколотый, изломанный, но упал не сразу, не скоро. Я долго нес перед собой окровавленную саблю, пронзая и рубя всех, на ком не было белой рубахи, а белых рубах виднелось все меньше, они становились красными, как у меня. Небо над нами нависало багровым покровом, земля под нашими ногами была красной. Мы смотрели красными глазами, дышали красным, кричали красным. А потом все превратилось в черное, в покой. Когда я очнулся, ничего больше не было, кроме воспоминаний. Я закрывал глаза и снова представлял себе тот великий момент, не желая ничего знать о поражении, о ранах, об истреблении чудесных людей, не желая верить тому, что десять человек сдались без боя, я не принимал того, что существовало, скверное, я судорожно хранил образ великой жертвы в пламени и огне, не позволяя ей побледнеть. Позже, когда иллюзия исчезла, я плакал. Весной по разбитым дорогам возвращался я домой из плена, без сабли, без сил, без бодрости, без самого себя, когда-то существовавшего. Я хранил свою память, как талисман, однако она тоже изнемогла, потеряла цвет, и свежесть, и бодрость, и прежний смысл. Я тащился, молчаливый, по грязи угрюмых равнин; ночевал молча в деревенских сенниках и постоялых дворах, шел молча под проливным дождем, инстинктом животного определяя дорогу, влекомый желанием умереть на родине, среди людей, которые дали мне жизнь.

Я рассказал юноше простыми, обыкновенными словами, каким я пришел в село той весной двадцать лет тому назад. Рассказал без всякой причины, ради себя, словно разговаривал сам с собой, а его это не касалось. Но без него я не мог бы говорить, не мог бы разговаривать сам с собой. Я думал о завтрашнем дне.

Удивленный, он серьезно смотрел на меня.

— А будь ты здоровый и веселый, ты не вернулся бы на родину?

— Когда все отказывает, человек ищет прибежища, словно возвращается в материнскую утробу.

— А потом?

— А потом забывает. Его гонит тревога. Желание стать тем, чем он не был, или тем, чем был. Он бежит от своей судьбы и ищет другую.

— Тогда он несчастен, если думает, будто его судьба всегда где-то в другом месте, где нет его.

— Может быть.

— А этот свет и сверкание на поле боя, этого я не понимаю. И почему это самая чистая минута в жизни?

— Потому что человек забывает о себе.

— И что из этого? И что другим от этого?

Он не хочет знать о наших восторгах. Не знаю, хорошо ли это или плохо.

— А что было дальше?