Малькольм Брэдбери - В Эрмитаж!

— Так оно и вышло. После смерти Рамо критиковали все кому не лень.

— Знаю. Париж раскололся надвое. Настала эпоха Глюка и Перголези, и все стали слушать итальянскую оперу. Хотя сегодня он снова входит в моду.

— И вы, наверное, помните, что Руссо тоже критиковал его в своей «Энциклопедии»?

— Помню. Оркестр Парижской оперы пришел в такую ярость, что даже пытался его убить. Жаль, что сегодня нет таких оркестров. Нет музыкантов, которым хоть до чего-то есть дело.

— Эпоха постмодерна, — резюмирую я. — Нынче все дозволено.

— Да уж. Давайте выпьем еще шампанского, дорогуша. И объясните мне: этот племянник, этот жирный бездарный негодяй — почему он так ненавидел своего дядю?

— А почему вообще молодые мечтают избавиться от стариков?

— Завидовал, наверное? Расскажите поподробнее.

— Дядя был знаменитым — одним из самых знаменитых людей своей эпохи. Он был стар и окружен льстецами. А его племянник был полным недоразумением, и дядя бросил его на произвол судьбы. У него не было ни репутации, ни подходящей работы. Он перебивался сводничеством и подхалимажем, подлизывался к сильным мира сего, а потом насмехался над ними за их спиной. Он крал еду с их столов, пытался соблазнять их дочерей. Он занимал у них деньги и обманывал их всеми возможными способами. Я думаю, такое часто случается в сложном и коррумпированном обществе, худшие члены которого превосходно обучаются паразитическому образу жизни.

Дива направляет в мой стакан пенящуюся и пузырящуюся струю шампанского.

— Кажется, я понимаю. Этот племянник — он вроде критика.

— Примерно. Понимаете, Рамо стоит за гармонию, абсолютную форму, классический порядок. Племянник — за дисгармонию. Рамо — за разум. Племянник автоматически подвергает сомнению само существование в мире мудрости и философии. Рамо создает музыкальную утопию. Племянник заявляет, что питает отвращение к самой идее совершенства, ибо в совершенном мире не будет места грязным негодяям вроде него. Ему подходит только мир низкий, мир продажный, потому что в другом подобные личности просто не смогут существовать.

— Но скажите, на что этот тип сдался Дидро?

— Думаю, дело в том, что каждому Moi, каждому «Я», нужен свой Lui, «Он». Племянника Дидро использовал как оппонента. Как свою противоположность. Он видел в нем своего двойника, свое alter ego, свое скрытое «Я». Или, как сказал бы наш уважаемый профессор Версо, Дидро деконструировал идею философии.

— А вы нет?

— Я думаю, племянник Рамо был таким же презренным поденщиком, каким стал бы и сам Дидро, если бы жил не ради своих идей и если бы Екатерина Великая не купила его библиотеку.

— Очень интересно, дорогуша, — щебечет шведский соловей, задумчиво глядя на меня.

— Так считал и Зигмунд Фрейд.

— Зигмунд вообще много чего считал. Но вот что я вам скажу: мне эта книга ни капельки не понравилась. Зато мне понравилась другая книга. Про слугу и его хозяина.

— Какая же?

— Та, что лежала в вашей сумке.

И, махнув томиком у меня перед носом, Биргитта наполняет мой стакан шипучей жидкостью. И знаете ли, должен признаться: несмотря на весь ее звездный апломб, я начинаю ощущать какую-то теплую и сентиментальную нежность к нашему рыжеволосому соловью.

— Ах да, «Жак-фаталист»! Вы и его нашли.

— Я нашла вообще все, что у вас есть. И теперь я все про вас знаю.

— Тут уж вы меня опередили.

— Этот Жак… Вы, конечно же, знаете, кто он такой.

— Человек, верящий в предопределение, и слуга своего Хозяина.

— Нет-нет, он не просто слуга, он доверенный слуга. Первый из великих слуг-фактотумов.

— Вроде севильского цирюльника?

— А Дидро был знаком с Бомарше?

— Да. Они были знакомы, а может, и дружили.

— Так вот, в этой книге уже есть Фигаро. Дидро передал его Бомарше…

— …а тот передал его Моцарту и Россини…

— …и это доказывает, что ваша книга может быть положена на музыку. И поэтому я решила, что этот ваш Дидро может мне понравиться.

— Потому что вы можете его спеть?

— Конечно. Но тут еще очень много шампанского. Прилягте и помогите мне допить его.

— Хорошая идея, — отвечаю я, — но мне действительно нужно убегать.

— Надеюсь, не к штурвалу?

— Писать доклад. Я слышал, вы все проголосовали за то, чтобы я завтра утром выступил с докладом.

— Пустяки, дуся, — уговаривает меня дива с печально-удивленным взором. — Как вы не понимаете? Слишком вы серьезный, побудьте хоть немножко шведом. Вспомните-ка, что случилось с Евгением Онегиным.