Юлий Ким - И я там был

Потому он и диссидент, так же как и Габай. Хотя это ни на йоту не уменьшает ни художественного значения, ни социального звучания поэзии Булата и Высоцкого. Это я все к вопросу об определении границ понятия «диссидентство».

А так, повторяю, на вид покладистый и уживчивый был человек. Правда, знал Михайлов за ним одну выходку, со слов питерского барда Юры Кукина, если только не сочинил он всю эту историю, но если и сочинил – она с Галичем как-то очень совпадает.

На знаменитом фестивале бардов в Новосибирске весной 68-го, на главном концерте, когда все начальство, в самых толстых партийных погонах, собралось послушать самостийных авторов, то ввиду чрезвычайности обстановки и дабы максимально обезопасить песенное дело, решено было – ни в коем случае гусей не дразнить, начальников не шокировать, а для этого отобрать из своего репертуара что-нибудь самое нейтральное, – и это решение было доведено до каждого, до Галича в том числе. Тертый столичный кадр, съевший не один пуд соли в подобных обстоятельствах, в уговорах не нуждался, понимал обстановку лучше прочих – о чем речь? Само собой разумеется, никакой бравады, фронды, чтоб они пропали.

Концерт пошел. Скоро Галичу выходить к микрофону. Сначала он идет в буфет, берет стакан водки и осушает его единым духом. Затем выходит к микрофону. Заблестевшими глазами обвел притихший зал. И грянул – «Памяти Пастернака»:

Зал поднялся. Овация. Начальство осталось сидеть, вцепившись в стулья. Назавтра они вцепились в организаторов фестиваля. Ударил могучий идеологический гром, с целым ворохом последствий. Для Галича это было начало опалы, нараставшей от года к году.

«Ну и что? – скажет бывалый человек. – Не он один. Войнович, Максимов, Аксенов – всех обложили, всех выперли». И тем не менее. Для них такой сюжет естественен, для него – нет. Они все – шпана, замечательная, удалая, талантливая московская шпана – а он какая же шпана? Он – советский классик, аристократ, завсегдатай кулис, как он – про цыганку-то с Блоком, с каким знанием дела! Нет-нет, ни один из названных не удивил бы Габая – только Галич: «Как это: такой человек – и написал такое?»

Все потому, что праведник в Габае был сильнее художника. Габай – поэт, нашедший свою пожизненную Музу, не угадал, что с Галичем произошло то же самое: открытие темы.

Вдруг он ощутил: могу. Могу, черт подери! И за алкаша, и за кассиршу могу, и за палача, и за жертву; и за Польшу, и за Русь; и Кадиш могу, и Ave, Maria. Потрясающе. Новое мироощущение. Все новое: интонация, лексика, юмор. Что? О чем вы? «Вас вызывает Таймыр»? «Город на заре»? Когда это было? Не я первый, не я последний, не так уж, кстати, и плохо на общем фоне, но все это искусство, где незаменимых нет – а вот песню Галича может сочинить только Галич, тут он единственный и неповторимый. Как сказал Маяковский:

И запели, застонали, закашляли в его песне – зэки, топтуны, ссыльные, вохра, психи, Климы Петровичи, преподаватели марксизма, в одном сюжете усатый памятник рухнул, в другом – поднялся и зашагал – Русь-матушка, Русь советская: вечная причина для смеха и слез, для горького смеха и гневных слез, бездонный кладезь сюжетов и портретов.

И такое богатство – за чечевичную похлебку? За благополучие советского драмодела? Не дразнить гусей, что-нибудь понейтральнее… Не был бойцом поэт Галич, не рвался на баррикады, но он был настоящим художником, нашедшим свое слово. Пришла Муза, его, единственная, неповторимая, пришла, позвала за собой – возможно ли отказать прекрасной даме?

Такой человек.

Владимир Гершович (он уже упомянут выше в ряду выдающихся диссидентов, окончивших Московский пединститут, где он и подружился и с Габаем, и с Михайловым; с 1972 года живет в Израиле, широко известен как классный преподаватель математики) рассказал однажды Михайлову о Галиче и Габае.

В 1974 году Гершовича пригласили в ФРГ выступить в Обществе прав человека, а заодно и дать несколько интервью на радио «Свобода». Там же только что получил работу Галич, с ними обоими был устроен «круглый стол», посвященный возобновлению выхода «Хроники текущих событий» в Союзе. После «стола» Гершович пригласил Галича в Иерусалим поучаствовать в вечере, посвященном годовщине со дня гибели Габая. Тот развел руками: только приехал, секунды свободной нет, да и с Габаем был не знаком, хотя видел его и запомнил. «Ну, может, запишете пару слов или, может быть, песню-другую?» – «Да вряд ли получится, надо заказывать студию – когда? где?» – на том и разошлись.