Юлий Ким - И я там был

– Отчего бы это: за гривенник – и такое усердие?

На что тот исчерпывающе ответил, вложив в интонацию многое:

– Барин!..)

Кроме прочего, этот лоск и блеск носили еще и особенно нестерпимый – советский оттенок, номенклатурный. Ибо был Галич непременный член всех школьных учебников и программ, где вслед за общей шапкой: «Советская драматургия» – шла привычная расшифровка: «Погодин, Розов, Галич». Его проходили школьники и сдавали студенты, например Михайлов. «Вас вызывает Таймыр»… Как же, как же… «Верные друзья»… Плыла, качалась лодочка… Милый друг, наконец-то мы вместе… Ах, нет: это же «Первая перчатка»… А, какая разница?.. А вот еще:

Вот. Песня Галича. Точнее: текст Галича. Еще точнее: автор данного текста – Галич. Но это – не песня Галича. Это совсем другой жанр.

В 67-м году Михайлов с Галичем съездили по маршруту Москва – Петушки, но не в электричке, как незабвенный Веничка, а в «москвиче». Во всем прочем Веничке не уступили и чемоданчик хорошо зарядили «Старкой», справедливо полагая, что семинар по бардовской песне, даже если его проводит комсомол, должен происходить под звон не только струн. Этот семинар, похоже, был попыткой начальства приручить вольнолюбивых бардов. (Увы, увы…)

Едва экипаж «москвича» выгрузился на зеленую поляну, как был немедленно окружен и поприветствован «семинаристами», и Михайлов, в своей ковбойке, сразу слился с общим студенческо-туристическим фоном. Галич же, элегантный, в костюме, высился среди этой вольницы, добродушно здороваясь и улыбаясь, приветливо поглядывая по сторонам.

– Ну, двух стукачей я уже вижу, – сказал он Михайлову вполголоса, продолжая улыбаться и здороваться. В этом замечании не слышалось особой грусти; Галич скорее гордился своей зоркостью. Михайлов же, сколько ни таращился, стукачей не усмотрел, по неопытности. Впрочем, опыт скоро пришел.

Между тем Галич так и пребывал вместе со всеми: никого не чурался, ничего не смущался, легко разговаривал с любым желающим, то есть был совершенно и натурально демократичным, как и положено истинному аристократу. И ел со всеми вместе в общей столовой палатке, и пел под привезенную «Старку» вечерком в очередь с другими – но не сливался он с этой компанией ничуть, ни в единой точке. Белая ворона. Хотя все им гордились, к нему порывались, с ним заговаривали – без какого-либо панибратства или задирания. Лишь один налетел, накинулся, не скрывая враждебности:

– А вот объясните, пожалуйста, Александр Аркадьевич, как это у вас совмещается: такие вполне советские пьесы – и такие… э-э… песни?

Сказать вместо «э-э» – «антисоветские» он не решился: прозвучало бы доносом. Хотя было бы абсолютной правдой.

Так и распирало его желание – уличить в неискренности, в двуличии, в спекуляции, в либеральном фрондерстве. Какой-то из комсомольцев, из тех, кто, не обладая смелостью, считает, что и у других ее быть не может.

И Михайлову ужасно понравилось, как ответил Галич.

– Во-первых, – сказал он дружелюбно, – у меня в столе лежат и пьесы, и киносценарии, которым ходу нет и не будет. Во-вторых, кроме литературы, я ничего в этой жизни не умею, другой профессией не владею, это мое ремесло, которым кормлюсь. Ну а в-третьих, в том, что опубликовано и поставлено, я, по-моему, против Бога не погрешил.

Спокойно было отвечено, с достоинством, нападающий больше не приставал – хотя, подумал Михайлов, вряд ли Габай удовлетворился бы этим ответом, уж нашел бы он погрешность в галичевой безгрешности, уж зацепился бы он за эту сомнительную лояльность перед Господом, сквозь которую просвечивает простая благонамеренность – но хоть бы и прижал его Габай, во лжи и лицемерии все-таки не уличил бы, а стало быть, и прижимать бы не стал. Только бы все удивлялся:

– Такой человек – и такие песни.

И ведь совершенно не боец, в тюрьму не хотел, на баррикады не лез, на демонстрации с плакатами не ходил, «Хронику текущих событий» не выпускал – только незадолго до эмиграции вступил в сахаровский Комитет прав человека, да и то, кажется, с нескрываемым намерением спровоцировать власти, чтобы быстрее выперли его – они и выперли, тут же. А так – мягкий, компромиссный человек. А с другой стороны: в 68-м ему запретили выступать перед публикой со своими песнями; в 71-м выгнали изо всех творческих союзов, где он состоял; книги его изымались из библиотек; пьесы снимались с репертуара; фильмы по его сценариям укладывались на полку до лучших времен (которых он не застал) – короче: либо смиряйся, либо выметайся. Галич не смирялся. И не выметался. Песни сочинять не переставал. И не прекращал выступать – правда, только на домашних концертах, на кухнях, пока еще находились отважные хозяева. Потому что, хотя за знакомство с ним не преследовали, но пленки с записями его репертуара на обысках отбирали. Ибо – еще раз подчеркиваю – песенки эти тянули на статью. Ни у Высоцкого, ни у Булата ни одна не тянула, у Галича – большинство.