Юлий Ким - И я там был

Хотя в Израиле то же самое сплошь говорят и об Израиле, главным образом, наши «русские». Что он губит себя непрерывными уступками, что стремительно движется к самоуничтожению. Что через пять (или десять, или тридцать) лет не будет на карте мира этого государства. Но пессимизм прогнозов сильно расходится с наглядной кипучей жизнью, всегда готовой к празднику, как и к отпору.

О празднике. Я так понимаю, это заложено в самом иудаизме: жизнь – это дар Божий, которым надлежит дорожить и которому надо радоваться. И когда я слышу, как шахид гордо говорит: «Мы победим, потому что не боимся смерти», и когда я вижу, как Израиль затевает целую войну, чтобы вызволить из плена пару своих солдат, я чувствую серьезную разницу в отношении к жизни у одних и других.

Для праздника у евреев огромный арсенал общих песен и плясок. Едешь в такси, водила включает музыку и подпевает каждой песне. Любой водила любого такси или автобуса. Причем часть репертуара звучит на музыке советских композиторов (тексты, само собой, свои). Что до общих танцев, то вот ярчайшее воспоминание.

В Тверии, на берегу озера Кинерет (оно же Галилейское, Тивериадское и просто Генисарет), ночью, при ярком свете фонарей и реклам, иду по набережной, дыша теплой влагой вкусного воздуха, и вдруг вижу: невысокий, лет пятидесяти, шустрый толстячок быстро расставляет по бордюру парапета небольшие динамики небольшого магнитофона, щелкнув кнопкой, включает музыку, и на первых тактах он сразу же показывает несколько простых движений. И к нему сходу пристраиваются люди, уже знающие, как это танцуется, а движения-то простые, повторить и запомнить ничего не стоит. И мигом заводится хоровод – сперва в одно кольцо. А там и в двойное, и в тройное. С переменой партнеров, с поворотами и прихлопами-притопами – этакое ритмическое хождение. Причем каждый сам по себе и в то же время все вместе. Всех возрастов и оттенков. От кудрявых до лысых. От блондинов до эфиопов. И этот танцующий магнит неуклонно втягивает в себя всякого, кто приблизится. Не успеешь оглянуться, как ты уже между ними, с независимым выражением лица, уже уверенно не боясь ошибиться – четыре шага вправо, оборот, хлоп, хлоп, четыре влево, оборот, теперь прямо – настолько уже в рисунке, что позволяешь себе этакое небрежное изящество. Когда-то в Союзе школьники разучивали вальсы, полечки и па-д’эспань (падыспанец), это были наши «культурные танцы», самозабвенно любимые. Вот так же самозабвенно танцуют евреи на площадях в своих хороводах. Так посетило меня чувство израильского народа.

Чувство израильской земли начинает в тебе гудеть сразу же, когда из аэропорта Бен-Гурион начинаешь движение – здесь это называется: поднимаешься – к Иерусалиму этой дивной дорогой между крутыми склонами, окутанными хвоей, дважды глубоко ныряешь и плавно выныриваешь и в какой-то момент вдруг он весь открывается перед тобой, белокаменной россыпью по всему окоему, уступчатыми террасами по холмам, и как на крыльях в три виража взлетаешь к нему – каменный венец Израиля, Иерушалаим, провинциальная столица мира, как любовно окрестил его Губерман.

Есть два памятника войны, ошеломившие меня: Хатынь в Белоруссии и «броневики» на иерусалимской дороге. На месте белорусской деревни, сожженной карателями, стоят условные «горелые избы» – мраморный невысокий барьер по периметру дома и внутри темный гранитный столб как обугленная печь. Каждая такая «изба» поставлена точно на месте каждой подлинно сгоревшей избы. Чуть прикрой глаза, чуть подоткни воображение – и картина опустевшего пепелища вся разом перед тобой, в окружении того самого подлинного леса, реального очевидца чудовищного преступления.

А на иерусалимской дороге, на крутых откосах, вразброс, там и сям, то справа, то слева – железные остовы грузовиков, обшитых стальными листами – не целые, фрагменты, скелет кабины, ребра кузова, выкрашены красным суриком – все, что осталось от отчаянного еврейского прорыва к осажденному Иерусалиму в 1948 году. Подлинность этих скелетов действует на воображение неотразимо: несчастные «броневики», которые не дошли и остались на этих склонах в тех позах, в каких застала их огненная гибель.

Это, конечно, все моя романтика: уже несколько раз перемещали эти железки с одного места на другое и, в конце концов, собрали на одной площадке. В позе памятников, а не в момент смерти. Сегодня это скорее груда героического лома, но все-таки есть она, есть, свидетельствует.