Сергей Дигол - Практикант[СИ]

Набрав повторяемый про себя номер, я прокашливаюсь, быстро и недостаточно — «алло», явно принадлежащее женскому голосу, перебивает первый же гудок. После моего короткого, отдающего деловой спешкой, приветствия и просьбы пригласить руководителя к телефону, я секунд десять вслушиваюсь в тишину, и даже вынужден поинтересоваться, хорошо ли меня слышно.

Проигнорировав мой последний вопрос, женщина уменьшает звук собственного голоса, чтобы произнести фразу, после которой я долго вслушиваюсь в короткие гудки, словно запоминаю секретный шифр.

— Господин Балтага умер два года назад, — тихо говорит она и вешает трубку.

— Здра–а–авствуйте, Сан Са–а–аныч!

Растягивая приветствие, я расплываюсь в улыбке и, не будь в моей руке телефонной трубки, а будь прямо передо мной, а не за семь–восемь километров, человек, которого я просто обязан с ходу подкупить теплотой и искренностью, я не поскупился бы и на широкие объятия. Тем более странно, что улыбаюсь я чуть исподлобья — типичная гримаса подхалима.

Улыбаюсь себе, глядя в зеркало, в котором отражаюсь я — улыбающийся подхалим с трубкой у уха. С такой физиономией, должно быть, принято встречать знаменитость, снизошедшую до визита в родной провинциальный городок. Земляки окружают «звезду», только хозяева положения совсем не они, в отличие от прежних времен, от кажущегося уже прошлой жизнью детства, когда будущей знаменитости доставалось от них же — собиравшихся вокруг хулиганов с бычками в зубах и ничего хорошего не обещающего обмена прищуренными взглядами. Теперь он возвышается над ними — а он и вправду как будто выше всех собравшихся вокруг, пригнувших оголенные головы к плечам людей, многие из которых — его ровесники, которым он чуть устало улыбается, потому что не узнает, но все равно кивает и даже поднимает брови, изображая радостное удивление: надо же, сколько лет, сколько зим!

Моему собеседнику нет нужды напрягать мышцы лица. Я — максимум в восьми, как еще раз прикидываю я, километрах от него, и вижу исключительно себя — чуть поднявшего плечи человека с телефонной трубкой. К тому же уже почти десять вечера, и Сан Саныч, если он все–таки и изменит выражение лица, то скорее на раздраженное — скривив губы и чуть нахмурив брови. Еще бы — что за непрошенный гость его побеспокоил, пусть и по телефону, но в столь поздний час?

Как и положено знаменитости, он меня не узнал. Хотя несколько лет назад все должно было сбыться с точностью до наоборот. Нет, не в том смысле, что я бы его не узнал. Хотя, кто знает — ведь звездную карьеру пророчили мне. И не кто–нибудь, а он сам. Сан Саныч Морщинин — преподаватель истории в кишиневском лицее «Igitur», где я, студент пятого курса истфака, убил два месяца на педагогическую практику.

Чем сильнее тускнели в моей памяти те два месяца, тем сильнее мне казалось, что Сан Саныч врал. Из добрых, конечно же, побуждений — просто, чтобы подбодрить робеющего практиканта. Теперь же, когда посредством телефонной связи, я пытаюсь пробить его недоуменное раздражение своим, признаюсь, чересчур слащавым восторгом, его тогдашние комплименты кажутся мне даже не прошлой жизнью. Лишь сном, еще не отпустившим после пробуждения, но уже занявшим полагающееся ему место — вольной игры мозга, которая заканчивается, стоит лишь открыть глаза.

Звонок Сан Санычу был из разряда тех сумасшедших идей, которые внезапно выстреливают. Так, во всяком случае, считал я, пока не набрал его номер и не без удивления понял, что унижаюсь, приветствуя его так, как и положено человеку, так и не ставшему светилом молдавской исторической науки. А как горячо уверял меня Сан Саныч в неизбежности этой головокружительной перспективы!

Что ж, нельзя не признать, что моя нынешняя терпеливо–просительная позиция у телефона — логическая расплата за абсурд предшествовавших звонку дней. Точнее, за три недели — а ровно столько прошло с момента смерти моего нелепого научного руководителя. И хотя меня уверяли, что это печальное событие произошло несколько раньше, я‑то знал точно: Ион Балтага умер лишь три недели назад, в тот самый момент, когда об этом мне сообщила его, как нетрудно было догадаться по, с трудом подбиравшим слова, женскому голосу из трубки, все еще печальная вдова.

Я не стал, вопреки обыкновению, случавшемуся каждый раз, когда я узнавал о смерти знакомого спустя недели и даже месяцы, в подробностях представлять похоронную процессию, заплаканные лица в черном обрамлении и даже восковый нос из гроба. Не потому, что с годами утратил сентиментальность — времени страдать, причем почти без повода, совершенно не было. Возможно, оттого, что отец не изменил себе: денег, щедро разбросанных им в темной — хоть глаз выколи — прихожей нашей квартиры мне, после оплаты всех долгов хватило лишь на две недели. По истечению которых я, подобно нищим всех народов и времен, вышел в люди, что, как известно даже самому захудалому бродяге — единственная возможность выжить.