Вячеслав Кашицын - Ни стыда, ни совести [сборник]

Я вскочил, очумело вертя головой; шея хрустнула. Что это я? Спать, что ли, собрался? Дунул легко ветерок — но это не ангел вздохнул, а черт помахал хвостом! Это же маки, идиот! Уснешь — и все!

И хотя где-то на задворках моего сознания забрезжили рассуждения о том, что будет, если я здесь усну , я счел за благо не утруждать свою многострадальную голову — которая, как мы выяснили, лежит в подушку Олечки лицом, — лишними раздумьями. Решено. Выбираюсь отсюда. Я пошагал вперед, нещадно топча маки, которые так не хотели выпускать меня из своих объятий. Выбрав относительно пологий откос — он был удобен еще и тем, что именно по нему взбирались кусты, — я стал подниматься, скользя по траве и цепляясь за былинки. Если пловец я никакой, то скалолаз — в этом мне позволило убедиться восхождение — и того хуже. До куста мне удалось добраться лишь весьма хитрым манером: я стал на четвереньки — это в костюме-то от… ах да, это было, — и пополз упрямо, как наш общий родственник по Чарлзу Дарвину, на четырех костях. И надо же — уцепился за ветку куста! Солнце, оранжевое и краснеющее тем более, чем ниже оно опускалось к горизонту — то ли от стыда, на меня глядя, то ли соревнуясь с маками, — давно эту ветку миновало. И вообще… вечерело. Я уцепился за другую ветку, уколовшую меня шипом — это была явно не жимолость — и наконец-то приблизился к краю откоса. Слава тебе, Господи! Я едва успел запечатлеть в своем сознании разбитую на трапециевидные лощины местность; едва успел отметить, что в каждой из этих лощин — свой ковер маков, свои взбирающиеся кусты, своя, вероятно, влажная, трава; едва успел почувствовать себя в буквальном смысле на лезвии бритвы, — как восхождение мое завершилось.

Метаморфозой, — пейзаж вокруг меня побледнел, расплылся… Лощина разверзлась… Ах, мать честная!.. О-о!.. Последнее, что я подумал, было: «А ведь я не падаю! Я взлетаю!»

— Мсье Надар!

О… о!

— Мсье Надар! Мсье Моне!

Улица. Солнце. Клейкие листочки. Течение головных уборов. Люди.

— Мсье…

Переход был настолько резок, что какое-то время я ничего не соображал. Я зажмурился, открыл глаза… Маковых владений как не бывало — я стоял на балкончике старинного особняка, уцепившись (со страху?) за перила; кто-то кого-то звал. Зрелище же, открывающееся мне, — явно не нашего века! — вызвало у меня, кроме судороги в груди, ощущение, будто я присутствую на демонстрации 1 Мая.

Да… Так и есть, проспект какой-то. А народу-то, народу! Шум, музыка, ароматы булочной. Воздушные шары. Одним словом, атмосфера праздника. И — видит Бог, если он есть! — все это реально, все это происходит со мной!

Но нужно было действовать. Испытывая некоторую скованность в движениях — балкон был неудобным, того и гляди свалишься, — я наклонился и крикнул в бездну, вышедшую из шляпной мастерской, катящуюся подо мной:

— Эй!

Никакого результата. Только обнажилась чья-то лысина, и запонка с моего рукава, задев за прут — весьма правдоподобно, между прочим, — улетела вниз.

— Эй, люди! — закричал я громче.

Никакой реакции.

— Помогите! — обратился я громовым голосом к тем, кто стоял на соседнем балкончике.

Но никто не отозвался, не отреагировал. Сердце мое екнуло — мне показалось, что… Так и есть! Балкончик стал крениться вперед — медленно, но верно — и, оцепенев от ужаса, я ощутил, что безвольно, безнадежно падаю — в поле моего меркнущего зрения попала одна из женских шляпок в потоке… остановилась, сорвалась… крупным планом: развевающиеся по ветру волосы… холодной красоты лицо…

— Фестоны, мадам Торо, уже не в моде. Не далее как вчера модистка доставила мне новое платье — помните, то, о котором я говорила вам? — и у нас с ней была сцена. Ах, если бы знать, что будут носить в этом сезоне!

Я ошалело воззрился на даму в роскошном коричневом наряде, которой принадлежало восклицание. Это были ее шляпка (низкая тулья, два пера), ее лицо! В горле у меня пересохло. Черт-те что! Она, эта дама, даже не хотела меня замечать, несмотря на то что я чуть не врезался, как бомба, в ее голову!

— О, Господи!

Я попытался подняться, но снова сел — куда бы вы думали? — в центр скатерти, между индейкой в тарелке, фруктами в вазе, бутылкой (ох!) вина и тортом.

— Простите, — сказал я (вставая). — Простите…

— Ничего страшного, мсье, — ответил мужской голос откуда-то сзади. — Бывает.

Я не поверил своим ушам. Боже, мне отвечали! Инстинктивно обернувшись — по рыбьи, от избытка чувств, открывая рот, — я увидел бородатого франта с тросточкой, что-то шепчущего на ухо полной даме; рядом — другую даму, похудее (обе были в корсетах и, кажется, в кринолинах); барышень, сидящих на траве, беззвучно смеющихся и глядящих на меня с интересом; собаку неизвестной породы, обнюхивающую мой (от Gucci) ботинок. Посреди же всего этого, чуждого моей истерзанной спиртным душе, возвышалась родная, шелестящая, раскидистая и такая успокоительная для сердца — березка!