Вячеслав Кашицын - Ни стыда, ни совести [сборник]

Он каким-то удивительным образом перебил меня — так же молча, одним движением глаз.

«Что мне… делать? О Господи…»

Его глаза гневно сверкнули, и он поднялся. Шагнул ко мне. Высокий, с величественной осанкой, в простом халате, суровый и властный, принадлежащий к иному, неведомому мне миру… Смотрел куда-то мне за спину. Инстинктивно я обернулся, и, когда мой взгляд вернулся обратно, он уже истаивал — руки, воздетые ладонями вверх, голова, плечи, полы халата, ноги. Через миг на месте, где он стоял, было пусто.

У меня закружилась голова. Этот безмолвный разговор, казалось, отнял у меня последние силы, и я тут же упал на лежак, забывшись сном.

А наутро явился Грунин с пухлой папкой, в которой, я знал, лежали материалы дела — они во всем разобрались, и теперь меня должны были судить. Поверх бумаг лежало свежее заключение комиссии, результат психолого-психиатрической экспертизы: я был полностью вменяем.

Следствие справилось со своей работой в рекордно короткие сроки, суд, по словам адвоката, был назначен на 21 декабря.

Собственно, папок было несколько, Грунин вскоре донес остальные. Всего их было восемь.

С тяжелым сердцем я стал читать.

Внутри были факты. Вначале — протокол осмотра места происшествия. С фото. И свидетельствами очевидцев. Ничего нового там не было. Все сводилось, в общем-то, к одному: «Ягуар», следуя на высокой скорости, вылетел на встречку, что привело к катастрофе. Обстоятельств внешнего характера, которые могли бы послужить этому причиной, выявлено не было.

Протоколы допросов свидетелей, сделанных по горячим следам, говорили, бесспорно, против меня. Какой бы ни была причина, именно мои действия спровоцировали аварию — и девять смертей. Из-за моего маневра, чем бы он ни был вызван, погибли два ребенка. И я, разумеется, должен был за это ответить.

Далее шли мои первые допросы, содержание которых я помнил смутно, но в них и не было ничего интересного; из них вытекало, что я не справился с управлением, а по какой причине это произошло, бог весть — причем мои ответы там были односложны и как-то… хитроумны, что ли. Создавалось впечатление, что я знаю больше, чем хочу рассказать. Допросов, как оказалось, было много, около двух десятков (!), я не помнил, чтобы мы с Пшенкой разговаривали столько, причем из них можно было составить, наверное, целую хронику. Оказывается, я рассказал ему — весьма подробно! — о своей семье, о смерти родителей, о друзьях и даже о своем сайте — давая короткие, но, с учетом частоты и интенсивности общения, исчерпывающие ответы. Из этих допросов обо мне можно было узнать все. Кроме самого главного — почему произошла авария. Но, очевидно, прямого ответа на этот вопрос здесь и не должно было быть. Главным тут было впечатление, создающееся по прочтении, а оно рисовало меня как вполне рассудительного и хладнокровного человека, с редкой невозмутимостью переносящего не только пребывание под стражей, но и давление. Я знал, что я не такой; но видел, как с помощью умелой подборки фактов, их выверенного сочетания вырисовывается моя личность, та, что должна была воздействовать на судей — рассудочный, педантичный, возможно, сумасшедший, но последовательный в своем сумасшествии человек, способный ставить цели и добиваться их, живущий в своем мире, по ту сторону добра и зла. Тут никакой фальсификации не надо было; повторюсь, я не помню, чтобы отвечал на вопросы Пшенки именно так, как там было написано, но везде на этих протоколах стояла моя подпись и печать секретаря!

С допросами согласовались и результаты экспертиз — получалось, что я либо что-то недоговариваю, либо намеренно представляю произошедшее в неверном свете.

Моя «автобиография» тоже была здесь. Я перечитал ее и понял, для чего. Она представляла собой яркий контраст тому, что предшествовало ей, и как бы ни пытался я в ней быть искренним, она не выдерживала сравнения с фактами. Больше того, она убеждала непредвзятого читателя в том, что я лжец! Моя «история» казалась ложью на фоне документов, выдумкой преступника, запоздалым оправданием. Я впервые пожалел, что написал ее: противоречия и нестыковки между нею и протоколами допросов бросались в глаза и выставляли меня, кроме всего прочего, еще и трусом.

Я открыл все папки, одну за другой. Просмотрел их бегло. Потом снова стал вчитываться, и чем дальше я читал, тем яснее становилась для меня картина. Это не было тем, чего я ожидал — неким образчиком бюрократической рутины, простым сводом документов, призванных после суда отправиться в архив. Это было — произведение искусства. Безупречно выстроенное обвинение против меня, способное не только убедить суд (что само собой разумелось), но и перекочевать на страницы газет и экраны телевизоров; это было больше чем обвинение, это был сам приговор.