Вячеслав Кашицын - Ни стыда, ни совести [сборник]

— А какое это имеет значение?

— Игорь Рудольфович, я прошу вас отвечать на вопросы. Если не хотите разговаривать сейчас, продолжим в другой раз.

Тон его был усталым — и сам он был каким-то осунувшимся, как будто не спал несколько дней; внезапное недомогание? Впрочем, не мое дело.

— Я написал все это в своей автобиографии. Она должна у вас быть.

— Написали. Но кратко.

— А, значит, вы таки изучили ее?

— Игорь Рудольфович, вам предъявлено обвинение в умышленном убийстве. Неужели вам самому не хочется пролить свет на обстоятельства этой катастрофы?

Я помедлил.

— Хорошо. Раз уж вас так интересуют мои семейные дела. Отношения с сестрой у меня всегда были нормальные, до ее отъезда. А потом испортились. Она нас бросила.

— В самом деле?

— Я ее не осуждаю. Она хотела устроить свою жизнь. Плохо то, что она с нами почти не общалась. Как будто мы не ее семья. А почему вам это так интересно?

Пшенка вынул из пачки сигарету. Но не закурил.

— Игорь Рудольфович, я пытаюсь установить истину. Вы ведь хотите, чтобы восторжествовала справедливость?

— Очень. И ради справедливости вы отправили меня в общую?

На лицо Пшенки легла какая-то тень. Он встал из-за стола, прошелся по кабинету. Сломал сигарету.

— И… со времени отъезда сестры вы с ней не общались?

— Нет. Только здесь, на свидании.

— Еще хотите с ней встретиться?

— Да. После того, как меня освободят.

Он вздрогнул. Или мне показалось.

— Вот как…

— Или здесь. Еще не решил.

— А родители?

— Что?

Я начал заводиться.

— Расскажите, как все произошло.

— Послушайте…

— Александр Петрович.

— …Александр Петрович или как вас там, какое это имеет отношение к моему делу? Они погибли. И вы знаете, где и когда. И каким образом. Не знаете — запросите свои архивы, Навашинский район, Нижегородская область, или может вам номер ОВД сказать? Там был какой-то суд, какие-то прокурорские проверки, но я вам сказал уже — они погибли! Газ взорвался в доме.

— А почему вы так волнуетесь, Игорь Рудольфович?

— Потому что вы к чему-то клоните. И я не понимаю к чему. Какие подробности вас интересуют? Что их обоих хоронили в закрытых гробах? Что останки собирали по всему селу? Что мы разругались с сестрой на похоронах?

— Значит, все-таки вы подтверждаете тот факт, что вы видели ее, хотя бы даже один раз?

— Да, подтверждаю! Но вам-то до этого какое дело? У меня тоже брали показания тогда, но я не помню, ничего не помню!

— Давайте вы ответите на мои вопросы, а я вам объясню, какое это имеет значение для вашего дела, только позже, хорошо?

Что-то определенно в Пшенке было не так, и это нельзя было отнести на счет перенесенного им недомогания, каким бы оно ни было. Говорил он, как всегда, уверенно, только сегодня создавалось впечатление, что эта уверенность дается ему через силу. И чем дальше, тем больше.

— Следствие, насколько я помню, установило, что газ взорвался. Баллоны. Или, выражаясь вашим отвратительным языком, «произошло самопроизвольное возгорание емкостей с пропаном». Вы же все это знаете, зачем еще повторять? И в деле все это есть!

— Игорь Рудольфович, у нас есть серьезные основания полагать, что эти два дела связаны.

— Что-о-о?

Я даже привстал со своего места, звякнув наручниками, чем вызвал немедленную реакцию секретаря — он перестал печатать и тоже встал.

— Не прямо — опосредованно. Я сейчас объясню, — Пшенка говорил все медленнее и, кажется, с трудом. — Игорь Рудольфович…

— Подождите.

Я теперь понял, что именно было в Пшенке странно — куда-то делась не только его нахрапистость, но и неявная, но всегда ощутимая твердость. Раньше, что бы и как он ни говорил, он говорил, как человек, владеющий ситуацией, человек, за которым стояла сила, теперь этого не было, а было что-то странное. Как будто он мужественно боролся с чем-то внутри себя, с каким-то параличом.

— Подождите. Что бы вы сейчас ни сказали, вы заблуждаетесь. И вы даже представить себе не можете, что это было. Я… я приехал туда через полчаса, был на работе, у нас там еще автобус сломался. Соседки дома не было, но она, как узнала, прибежала прямо в гараж. Я приехал. Там все разворочено. Ничего не осталось. Ни от дома, ни от пристройки. Машина сгорела. И все оцеплено, дымится. Бабы голосят. Пожарные машины. И — никого, понимаете? У меня больше — никого! Это все, что я помню. Я потом очнулся в больнице, мне много что рассказывали, и, как оказалось, — не в последний раз! Зачем вам это еще? Вам рассказать, как я остался один? Я очень любил и мать, и отца, и сестру — а вот оказалось, что один, и все так хорошо, и некуда податься и не к кому?