Марк Харитонов - Джокер, или заглавие в конце

Грустно, как это все было грустно, как безвыходно. Я отодвинул листы в сторону. Потер пальцами виски, как после утомительной работы. Я не могу этого помнить, я не хочу … Не хочу. За стеной опять заканючила Хабанера, как не теряющая надежды побирушка, обиженная, уже усталая, умолкла. А с Мониным все никак не удавалось связаться. Надо было попробовать еще раз, может, все-таки получится.

И опять по домашнему номеру автоответчик. На этот раз я уже был готов дождаться обещанного короткого сигнала (не догадался сразу, как тупо работали мозги!), продиктовал в пластмассовое ухо, что студенту Роману Толь- цу пришлось задержаться у меня дома, с ним возникли проблемы, которые я не могу объяснить по телефону. Ничего лучше придумать наскоро не сумел, да и неважно, позвонит мне в ответ сам, уточнит. Очень надо бы как можно скорей с вами, Евгений Львович, связаться. Уж извините, что беспокою, добавил неуверенно, выдержав паузу, но так получилось.

Не первый раз отмечал, до чего неестественно, противно звучит голос, когда говоришь с аппаратом, как зажато складывается мысль! Что он подумает о моих словах? — я усмехнулся, положив трубку. Знал ли он сам, какие проблемы у его мальчика?.. Да, отчего бы не позвонить еще по мобильному, глядишь, он уже в зоне доступа?

Едва я вновь дотронулся до трубки, она вдруг словно вздрогнула от прикосновения, заставив вздрогнуть и меня. Неужели ректор наконец-то откликнулся?

Звонила Наташа, уже с дороги. Няню Фросю удалось отвезти в районную больницу, пристроить там. Договорилась с персоналом, оставила, кому надо сколько надо. Зарядить по пути мобильник сумела только сейчас. До Москвы осталось полтораста километров, могла бы доехать за два часа, но хорошо, если удастся часа через три, пробки уже начались.

И будто отозвалось где-то в канцелярии наверху, кто-то сменил освещение, воздух жизнеутверждающе посветлел, солнце высвободилось из-за башни. Можно было выключить лампу, улыбнувшись на прощанье Наташиному абажуру. Листы на столе словно съежились, потускневшие, стали еще больше мятыми, болезненно мятыми, думать о них не стоило, не сейчас. Захотелось всему улыбаться, мысли засуетились. Надо срочно что-то готовить, к обеду ничего не куплено, холодильник пустой. В магазин, первым делом скорей в магазин! Только проведать еще этого беднягу…

Я подошел к спящему, легонько тронул его за плечо. Правый глаз слегка приоткрылся, губы шевельнулись, но звука произвести не сумели. Ну и ладно, подумал, хорошо, если до моего возращения не проснется, пусть еще посопит. Хорошо, если наркотики — случайный срыв. Если бы подсел всерьез — не мог же Монин совсем ничего про это не знать, нахваливать парня, намекать на какие-то обстоятельства. Может, просто переутомился перед экзаменами, подвернулась неизвестная дрянь, бывает всякое. Что-то с этим рыжим так до конца и не прояснялось, толком даже не знаешь, что надо прояснять. И не надо. Я думал о нем без раздражения, с сочувствием, похожим на жалость. Прикрыл ему пледом ноги, подтянул немного еще повыше.

Погода была солнечная, можно было не надевать пиджак. Я вышел из квартиры, стал запирать за собой дверь — и на линолеуме возле дверного коврика увидел пятно. Пригляделся: это была кровь, подсохшая. Студент, значит, наследил и здесь, не хватало еще этой заботы. Пришлось вернуться за тряпкой. Вообще-то, все эти дни без Наташи я дома даже не подметал, она запретила, уважала приметы: нельзя подметать, пока не вернется уехавший. Но тут было не до примет.

Протер кое-как линолеум, вернул тряпку на место. Когда подошел лифт, я, войдя, посмотрел на пол: точно, и здесь на линолеуме была кровяная клякса, кто-то уже размазал ее край подошвой. Возвращаться еще раз за тряпкой я не стал, решил, что подотру потом. Какой-нибудь сыщик мог бы по этим следам пройти прямо к моей двери, — я усмехнулся, примеряя детективный, а впрочем, сказочный сюжет. Как в той истории про сорок разбойников. То есть надумал бы пройти, да не дойдет: моя дверь теперь не отмечена. Позаботился, как хитрец из той же истории. На ходу все-таки продолжал поглядывать себе под ноги: могло ведь и у подъезда капнуть, у домофона. Нет, крови нигде больше не оказалось. Зато в стороне от подъезда на асфальте было написано несмываемой белой краской:

Любовь это яд,

Я отравлен тобой,

Один только взгляд,

И быть вместе с тобой.

Анечка, ты прекрасна!

Крупно, чтобы эта Анечка могла прочесть со своего высокого этажа. Интересно какого? Я остановился, поднял взгляд, примерил. Дневные окна погасли вместе с вечерними видениями, стали непрозрачны, как стены. Трезвый свет выявлял швы между панелями, замазанные черной смолой. На лоджиях сушится белье, иные застеклены, другие используются как чуланы, бетон в грязноватых подтеках. Обиталища нелегальных приезжих, безразличный спальный район, типовые дома, поставленные без души, но скольким они облегчили жизнь, как в свое время нам с Наташей! В этих многоэтажных, многоподъездных постройках не знаешь даже близких соседей, только в полуяви ли, в полудреме захмелевшему уму почудится, приоткроется на миг чья-то неизвестная жизнь — а вместе с ней вдруг узнаешь свое, надежно забытое. Хочешь больше помнить или больше забыть?.. Крутится где-то виниловая тяжелая пластинка, для кого-то музыка — безразличный мешающий шум, для кого-то мир, способный разрастаться в душе. Не передашь, не объяснишь и написать об этом не сумеешь — не те способности. Разбирайся каждый, как может. Стишок на асфальте — не литература, что говорить, но и это чья-то жизнь, всегда особенная. Для кого-то он значит не меньше гениальной поэзии…